<p>
— А, это ты. Я думала — волки.</p>
<p>
— Волки и есть, — рассеянно отвечает Иден, отстраняясь, слушает, как она отхлебывает своего пойла, и начинает как будто в воздух. — Ты как думаешь..</p>
<p>
— Э-э, ты чо-о!.. — с показным возмущением вопит Харви, зажимает холодную банку между белых и гладких, неприкрытых короткими шортами бедер, чтобы освободить руку, и, схватив за запястье, выпрастывает его кисть из ворота своей абсурдно необъятной футболки. — Ты чо там, найти что-то пытаешься, что ли?</p>
<p>
— Да, — тут же говорит Иден. — Кокаин. Я надеялся, что ты носишь его у себя в лифчике. Откуда мне было знать, что на тебе, стерве, даже лифчика нет. Вопиющее нахальство.</p>
<p>
— На кой черт мне лифчик, — самодовольно отзывается Харви, выбрасывая вперед ноги для нового рывка назад. — Мне его и надевать не на что, не видишь разве.</p>
<p>
— Это не беда, — отвечает Иден, отбирая у нее банку, и отхлебывает, сколько может, прежде чем она протягивает за ней руку. — Так даже лучше. Представляешь, сколько кокаина там можно спрятать, когда ничто ему не мешает.</p>
<p>
— Идиот, — радостно сообщает Харви. — Так что я думаю о чем? Где кокаин припрятан, или как?</p>
<p>
— Не, — неясно, виной тому температура или ночная прохлада, но джин-тоник на него никакого эффекта не производит. за исключением, быть может, отдаленной тошноты. может быть, он слишком много думает, чтобы хоть на секунду избавиться от сознания, и его это раздражает. отвратительно тянет к земле, словно ремень безопасности заклинило. — Как ты думаешь, что бы ты делала, если бы кто-нибудь, кто тебя страшно бесит, стал к тебе приставать?</p>
<p>
— В смысле — приставать, — с недоумением говорит Харви. — Да и страшно бесит меня разве что моя..</p>
<p>
— Нет, если представить, что есть кто-нибудь, кого ты на дух не выносишь, — перебивает он. — И он тебе, допустим, в любви там клянется, все такое, проходу, в общем, не дает. Что бы ты делала?</p>
<p>
— Ну, во-первых, мне трудно такое представить, — задумчиво произносит она после паузы. — Во-вторых, ничего бы не делала, что ж тут поделаешь. Сказала бы ему, чтобы он куда-нибудь в другое место шел со всей этой херней, а так-то какая разница? Если предположить, что он меня ну совсем уж достал, то наверно, пиздюлей ему дала бы, если, конечно, это не какой-нибудь устрашающий качок или, там, псих какой. Тебе бы пожаловалась, может быть. А что? Тебе кто-то в любви клянется и проходу не дает?</p>
<p>
— Да нет, — говорит Иден. — Я тут вообще ни при чем. Просто у меня есть один друг, который влюблен в девушку на несколько лет старше, и она, в общем, ведет себя как-то странно. Я бы не встревал, но он просто сам не свой из-за этого. Все не может решить, это она хочет, чтоб он ее в покое оставил, или наоборот.</p>
<p>
— А странно — это как? — уточняет Харви, подавляя смех, когда Иден снова хватается за банку, а она тянет ее в сторону, не отдавая, переворачивает и поспешно плещет остатки напитка себе в рот, промахивается, лишь бы ему не досталось, липкие капли с хвойной отдушкой стекают вниз по ее шее за ворот футболки, а он налегает грудью ей на спину, из принципа отбирая бесполезную теперь тару, отчего качеля шатается в противоестественных плоскостях, а жесть скрежещет, сминаясь под пальцами, пока, наконец, в паре метров от них не умолкает, с глухим стуком приземлившись на песок площадки, когда он побеждает и раздраженно отшвыривает отвоеванное себе за плечо.</p>
<p>
— Ну, э-э... — подобрать пример оказывается сложно, и не столько потому, что он опасается вызвать у Харви какие-то подозрения, сколько потому, что чересчур неприятно перед самим собой свидетельствовать собственное участие в чем-то подобном, чего он раньше предпочитал не замечать. хотя бы даже потому, что другие вещи, в которых он не участвует, вспоминать так приятно, что зубы сводит и становится жарко в живот. безупречное лицо Тамары в мягком свечном освещении под темными сводами католической церкви, царящее на нем холодное любопытство, с которым она следит за происходящим во время воскресных служб, словно древнее животное, мудрое и коварное, рептилия, заколдованная под человека, искусно замаскированная, неимоверно, сверх меры красивая, такая красивая, что смотреть больно и взгляда не отвести, на этом фоне и ее нервная грация ожившей куклы выглядит изящно и подозрительно, и ее противоречивая натура предстает лишь удачным сочетанием контрастных оттенков поверх самого прелестного, самого ценного фарфора, такого тонкого, что почти прозрачного, и прикоснуться так хочется, что ломит пальцы. кошачий, змеиный разрез ее глаз над хирургической маской однажды летним вечером, когда он вышел пройтись и застал ее увлеченно рисующей черный лес на стене его дома, от угла до угла заместо фотообоев. ее меловая кожа и кроваво-алый рот, ее цыганские черные локоны и костистые узкие руки, беззащитный, почти детский затылок под высокой прической у него перед носом на службе — только руку протяни — длинная белая шея. ее загадочное мастерство и тайная власть, ее жуткий взгляд, ясный, пристальный, навылет, навсегда, ее запах, кроваво-пряный и до странности военный, пятна туши на пальцах, карты, рассованные по карманам и рукавам. ее вечно перебинтованные черными лентами тонкие предплечья и монотонная грудная речь с этим особенным островитянским мурлыканьем, говорит всегда так, будто обращается сама к себе и больше ни к кому. то жаркое июльское воскресенье два года назад, когда он тайком отлучился с проповеди в прилегающий к церкви сад, чтобы там перекурить, скрывшись от посторонних глаз среди густых крон маленьких вишен — не столько потому, что приспичило курить, сколько от скуки и желания сделать что-нибудь отчаянно запретное, где Тамара сама подошла к нему, невесть откуда взявшись, словно из-под земли выросла, он тогда еще не представлял, как славно она умеет отовсюду появляться и других морочить так, что в трех соснах до самого рассвета бродить будешь, если ей вздумается, он тогда даже не знал, как ее зовут, пока она не представилась, попросила сигарету и осведомилась о его имени, которое Иден выдал машинально, сам себя не расслышав, потому что от ее неожиданной близости совершенно охуел и почти потерял сознание, так что даже не смутился оттого, как сильно покраснел, и не понял, о чем конкретно идет речь и что именно присходит, когда она с удивлением переспросила — Иден? так ты, что же, выходит, девочка, это же имя для девочек, женское имя, и при любом другом раскладе этого хватило бы, чтобы ввергнуть его в бешенство, но тогда всех средств экстренного реагирования в системе хватило лишь на то, чтобы ответить, что нет сэр, не женское, не девочка, нет сэр, и тогда она склонилась ближе и протянула руку куда-то к нему за голову, чтобы стащить с его волос резинку, а потом с удовольствием погружала в них пальцы до тех пор, пока не прикоснулась к коже над виском, и с особенным безмятежным любопытством поинтересовалась — разве? тогда почему бы тебе не постричься, чтоб не так сильно походить на девочку, зачем они тебе нужны. кто тебя надоумил на это, мамочка или папочка? или ты правда думаешь, что это красиво? и тон ее, почти ласковый, шел вразрез со смыслом слишком сильно, чтобы можно было принять на веру что-нибудь одно, и была она в такой близости, что случись ему осмелиться, и не составило бы труда поцеловать ее в рот, резко очерченный и терпко-алый, как вишни на деревьях вокруг, и вместо того, чтобы сказать или сделать что-нибудь обычное для себя, что-нибудь ужасно оскорбительное и грубое, Иден только спросил — а ты не думаешь? не отрывая взгляда от ее глаз, хотя состязаться с ней в этом оказалось вдруг исключительно непросто и становилось с каждой секундой все сложней, и она недоуменно приподняла бровь и улыбнулась — я? причем тут я, мне вообще белобрысые не нравятся. да и девочки меня, если честно, не интересуют, так что прости. но мы можем быть друзьями, если хочешь. если ты, конечно, ради этого за мной по улицам таскаешься постоянно. думаешь, я не видела? если ты вообще что-нибудь думаешь, конечно. если тебе есть, чем думать, я имею в виду. но ты, в любом случае, постарайся, а мне пора. еще увидимся.</p>
