<p>

Этого Тамара у себя в крепости, которую представляет собой квартира в отсутствие опекунши, вынести, по-видимому, не может, так как прибегает к помощи дверной цепочки, чтобы глянуть на него в щелочку с бесконечным презрением и полюбопытствовать вместо ответа:</p>

<p>

— Ты не устал часом?</p>

<p>

Иден устал уже очень сильно, у него даже сил отдышаться нет, однако вид ее припухшего глаза под разбитой бровью, под которым намечается незаслуженный фингал, в сочетании с этим вопросом придает ему достаточно сил для того, чтобы пнуть как следует, вырвав из дверного косяка крепление цепочки; оно со звоном летит на пол, Тамара вовремя отскакивает от распахнувшейся створки во избежание дальнейших травм, а он вваливается в квартиру совершенно зеленый от злости и сиятельный — некоторым образом ярость усиливает в нем это присутствие до того, что Тамара преисполняется невольного трепета. Может быть, потому, что о самоконтроле он, кажется, в жизни не слыхал.</p>

<p>

— Чертовски устал, — хрипло сознается Иден. — Устал нихера не понимать, например, весьма и весьма. Может, ты меня просветишь, наконец?</p>

<p>

— Вообще охуел, — в отчаянии пытается перевести тему Тамара. — Кто это будет чинить?</p>

<p>

— Я не знаю, — говорит он, кинув рассеянный взгляд на то место на косяке, где прежде крепилась цепочка. — Я не буду, я же устал. Белиала вызови, сука чертова, пусть он тебе починит. И мозги починит заодно, вместо врача. Просто объясни мне, блядь, что я тебе в жизни сделал, чтобы вызвать такую лютую ненависть, один раз объясни — и я уйду отсюда нахуй, обещаю.</p>

<p>

— Я не.. — открывает Тамара разбитый рот, глядит на Идена пристально, потом закрывает и молчит. Только теперь до нее доходит, что он не шутит, что все происходящее со стороны и впрямь идеально вписывается в картину ненависти, и что у нее нет слов, чтобы объяснить, потому что как бы она ни пыталась, до него не дойдет. Если бы могло дойти — он бы не спрашивал. Остается лишь молча его рассматривать — спутавшиеся белые волосы, голый торс, очертания крепкого пресса под бледной кожей, синие вены на жилистых руках, шведская рожа в пятнах крови и царапинах, глаза прозрачно-зеленые, как абсент, чистые, как неразведенный спирт — Тамара рассматривает очень внимательно, прислушиваясь к тому, как зависть будит у нее в душе разновидность голода совсем темную, которую можно насытить только чем-нибудь совершенно ужасным, думает о сахарных косточках — обсасывать, потом шумно вдыхает и очень тихо произносит:</p>

<p>

— Иден, уйди сейчас, пожалуйста, мне очень нужно побыть в одиночестве. Это срочно. Нет, ты ничего мне не сделал, нет, сэр. И я отнюдь тебя не ненавижу. Мне очень жаль, что ты был достаточно глуп, чтобы вообще меня заметить, но, разумеется, ничего даром не бывает и не проходит, и сделанного не воротишь. Только сейчас уйди отсюда, пожалуйста.</p>

<p>

— Я не понимаю, — что бы ни происходило, Иден ни разу не видел, чтобы она плакала — не плачет и сейчас, но в голосе у нее отдается эхо какого-то очень далекого, очень одинокого места, уловив которое, он окончательно теряется, и путается, и печалится, и переживает, и бесится, что ничего не может сделать, потому что не знает даже, о чем нужно спрашивать. — Почему это все?..</p>

<p>

— От тебя это никак не зависит, честное слово, — говорит Тамара. — Просто уйди. Если ты не уйдешь, я рискую сделать с тобой что-нибудь ужасное. Чтобы ты не светил здесь.</p>

<p>

— В каком это смысле? — не медлит полюбопытствовать он — просто очень хочет туда, блядь, заглянуть, со своим проклятым любопытством. — Если это столь же ужасно, как то, что ты делала полчаса назад, то — будь уверена, это отнюдь не самое ужасное, что может прийти тебе в голову. Даже наоборот, делай ты такое почаще, и..</p>

<p>

— Нет, блядь, — Тамара отходит подальше и отворачивается к окну в безуспешной попытке поумерить желание напасть на него немедленно. Хотя бы чтобы заткнуть. — Что-нибудь ужасное. Ткнуть тебя ножом в живот или кислотой в ебало плеснуть, Иден, клофелином напоить и вскрыть заживо. Руку отрезать, ногу отрезать, палец отрезать, глаз выколоть. Бензином облить и поджечь, Иден. Мозги сожрать. Все сожрать. Косточки обсосать. Молочные. Как зубы. Все зубы выломать и тоже сожрать. Проваливай отсюда, мальчик. Не надо мне здесь светить. Как-нибудь в другой раз, пожалуйста — я же не говорю, что навсегда. Я и не смогу навсегда, а ты и подавно. Но сейчас просто уйди. По-жа-луй-ста.</p>

<p>

— Но ведь это же восхитительно, — не унимается Иден, он широко ухмыляется, по-видимому, в полном восторге. — Собираешься-таки вызвать своего паршивого Белиала. А я-то тут причем?</p>

<p>

Тамара вздыхает, единожды глянув, опускает голову, подходит и, положив руки на его голые плечи, спиной теснит его к двери. Она ощущает при этом, как приятно колет электричеством в ладони, вдыхает — от него пахнет теперь кровью, сексом и сигаретами, для полного счастья только пороху не хватает, и кости у нее так мучительно гудят, и зубы скрежещут, отзываясь болью по всей челюсти. Так она и выгоняет Идена из квартиры, даже не заметив, как пересекает порог следом за ним и продолжает неумолимо наступать, пока не оказывается, что за спиной у него — стена подъезда.</p>

<p>

— Я ничего не понимаю, — повторяет Иден на прощание, и в очередном своем мимолетном озарении она постигает походя, что это, возможно, само по себе — уже проблема, достаточно для него критическая. Белое мышление не коррелирует с неопределенностью. Чтобы хоть попытаться ее решить, нужно немного подумать. Не удержавшись, она аккуратно, лишь слегка целует его под ухо сквозь волосы — туда же, откуда сегодня начинала.</p>

<p>

— Пошел вон, псих несчастный, — отстраняется, отшатывается и ретируется обратно за дверь — почти испуганно, словно серый волк приходил. С облегчением щелкает замком. — Пошел вон.</p>