А потом он падает, так резко, будто кто-то дернул за ноги, и инстинктивно жмурится от ощущения, будто все внутренности сбились в грудь, и пространство вокруг наполняется воем, гулом и глухим грохотом, а настройки вестибулярного аппарата сошли с ума, так что неясно даже, летит ли он вниз, как по привычке к земному притяжению рассчитывает, или несется вместе с неощутимым потоком ветра невесть куда, как подсказывают тактильные ощущения. Через неопределенный отрезок времени Ганс обретает зрение - либо его аналог, потому что он не помнит за своим зрением способности единовременно воспринимать такие большие перспективы - и решает, что парит, потому что различимые вокруг предметы приближаются очень медленно. Впрочем, может статься, что он просто падает вместе с ними, потому что все вещи в пределах досягаемости тоже парят, некоторые он узнает - это каменистые обломки скал, части зданий - ощерившиеся арматурой панели и плиты, неподалеку виден целый фрагмент многоэтажки в несколько этажей, вафельное нагромождение полов и потолков, ближе - небольшой островок почвы со щетиной весенне-зеленой травы. Названия другим вещам Ганс не знает, потому что впервые видит, эти вещи состоят из какого-то плотного материала пурпурных и бордовых оттенков и напоминают комья неопрятно смятого пластилина, но отливают глянцем и выглядят столь вызывающе биологично, что прилив отвращения заставляет его переключить внимание на прочие раздражители. Поиски источника света, позволяющего разглядеть детали, не увенчиваются успехом; сумеречный, дымчатый, неравномерно наполняющий пространство туман рассеивает его со слишком большого расстояния. Небосвод, отделяющий звезды от того места, в котором Ганс теперь находится, не позволил бы проникнуть сверху ни единому лучику - слишком тесно липнут друг к другу черные грозовые тучи, свинцовая тяжесть которых нагнетает воздух запахами войны, металла и мороза. Здесь очень шумно, но звуки ускользают, сливаясь в беспокойное фоновое жужжание, будто в негодующей толпе, будто в окружении множества неисправных приборов, и любой из различимых звонов, тресков, скрежетов может оказаться обманом слуха. Нечто, впрочем, преобладает - оно распознается как ветер, завывающий протяжно и тоскливо, налетающий порывами со всех направлений одновременно, щекочущий склизко, потусторонний и ледяной, который мог бы трепать волосы Ганса, развевать его одежду и, пробираясь в грудь, вымораживать внутренности, свистеть сквозь ребра, но вместо этого только слабо колеблет его границы, потому что Ганс понимает, что ничего из этого, ни волос, ни чего-либо еще у него больше нет, тело, застрявшее в ледяной недосягаемости хрустальных трещин, отстало и соскользнуло с него легко, как шкура с вареной говядины, и границы существуют только потому что частицы, из которых он теперь состоит, еще хранят память о наличии границ, и данные об окружающей среде считываются посредством того, что раньше было его восприятием. Гансу нечем больше пугаться, но память еще позволяет небольшому его объему вспыхнуть неподдельным ужасом понимания - это место, имени которому он не встречал ни в одной из известных религий или мифологий, лицо распада, врата небытия; это место, в котором разряжаются частицы. Конечная станция электричества. Ветер, осадивший со всех сторон, не просто колеблет его сомнительное обличье - ветер вгрызается в этот последний оплот, чтобы поглотить без остатка то, что еще удерживает его части вместе - слабый клей информации; чтобы впитать и развеять по своему бескрайнему простору те простейшие элементы, в которые превратит, отсеяв воспоминания; этот ветер состоит из неисчислимого количества нейтронов, бывших раньше чем угодно, нескончаемый поток бессмысленного хаоса, служащий оборотной стороной той силы, столь безучастно полюбившей его своим сиянием там, выше. Ганс чувствует космический, разрывной холод дыхания этой силы, все сильнее с потерей каждой электрической цепи, дрожит помехами, рассыпается незримой ледяной пылью, завывания и свист - миллиарды перемешанных в нейтральную массу голосов, и нет его больше, никакого Ганса, только ничто, искристый след и отчаяние, скользящие вниз в бескрайних просторах распада, только вниз и в стороны в смертельно холодной тьме, вниз вниз и/

2.

Он просыпается - падает в тело - с хрипом пересохшего водопроводного крана. Садится рывком утопающего в мятой, пахнущей хлоркой постели, судорожно пробирается по кромешному подземному мраку к кнопке настольной лампы, предусмотрительно водруженной ради подобных случаев на табуретку по его правую руку от огромной двуспальной кровати. Свет матовой эконом-спирали кажется слишком искусственным и белым, но в первые несколько минут Гансу не до того, чтобы вставать и включать более мягкий и йодистый верхний - он занят лихорадочным ощупыванием себя, своих липких от ледяного пота рук, ног, стриженого затылка, лица и торса. Тактильные ощущения убеждают не больше освещения, но бешеный стук пульса перестает терзать виски так оглушающе, а картинка перед глазами устает мелькать и шататься столь интенсивно, ограничиваясь лишь легкой качкой, достаточной, впрочем, для того, чтобы убедить - принимать вертикальное положение надежней сегодня с сигаретой в зубах. Путаясь пальцами в мягкой пачке, вынимает длинную, белую, с вензелем, прикуривает от кнопочной зажигалки и затягивается с полувменяемым отчаянием, все еще дрожа и сомневаясь насчет реальности данного окружения. Гансу очень хочется позвать ее, выдохнуть с очередной порцией дыма вяжущее, склеивающее зубы имя, которое пропахло похотью, экстазом, голодом, слабее ассоциируется с порохом, самбукой и карамелью, но он не раскрывает рта, старательно курит молча, потому что чувствует - ее нет, она еще не вернулась с ночной смены, и потому что это слово слишком дорого для того, чтобы вопросительно и жалко виснуть в тишине - ради ее имени он стал Гансом. Атмосфера в комнате кажется враждебной из-за длинных блеклых теней, протянувшихся по серому ковролину, помещение он находит слишком большим для того чтобы можно было назвать его уютным, а вагонка под дерево, которой обшиты стены, постоянно вызывает неприятные воспоминания о мансарде. И хотя он прекрасно знает, что здесь не может быть холодно, потому что отопление - единственная система, с которой у этих чертовых подземных крыс не возникает неполадок, воздух все еще хранит в себе отпечаток выветривающего душу холода, а цепкая лапа распада засела в груди совсем намертво. Вставив в зубы ополовиненное курево, Ганс встает и, пошатываясь, подходит к старой водяной батарее. Долго и терпеливо отогревает руки, но от озноба удается избавиться лишь тогда, когда он догадывается развернуться к источнику тепла спиной, садится на пол и вжимается между шершавых секций выступающим под кожей хребтом.

За ребрами раздражающим комаром воет угнездившийся в нем зверь без роду и имени, на языке горечь, в макушку забивают, судя по ощущениям, невидимые ржавые гвозди, а беспорядок на кровати кажется с пола в полумраке нагромождением отчлененных человеческих частей - какое там продолжать спать. Ганс не глядя тычет бычком в чугун батареи, чтобы не прожигать ковролин, машинально отбрасывает с глаз густую косую челку - на манер гитлеровской, только внушительней, так что самая длинная прядь достает до подбородка, а самая короткая едва дотягивает от макушки до затылка. Индастриал-блядь-эмо. Он фыркает, поднимается на ноги, отмечая, как сильно продолжает уползать из-под ног пол, а источник света мерно ездит по дуге, будто маятник гипнотизера, но делать нечего, придется идти. Извлеченные из-под подушки наручные часы показывают половину седьмого утра, и неожиданно нахлынувшая тоска по февральскому рассвету вынуждает закурить новую, потому что недосягаемое из-под земли зрелище встает перед глазами слишком ярко - влажные голые ветки тополя, окрашенные в золотистый тактичным и ненавязчивым утренним солнцем, а воздух пахнет коксом и ментоловым дымом, и под ногами аппетитно похрустывает тонкая корочка льда.