Intro:
Никаких больше капелек сияющего наития. Когда сюда выходишь становится ясно как день что черта с два уже когда-либо что-либо напишешь. Этот свет слишком яркий такой исключительно яркий что выжигает в пепел весь спинной мозг сверху донизу, я чувствую как съеживается каждое волокно а хотел сказать только - эээй. Как тебя там. Все облазил так и не понял. Нравятся мне твои скулы. И пронзительные глаза, и безысходность из переносицы - очень удачно. Я не могу упустить - мы так тошно пили под пушкой в мороз, не знаю, привиделось ли мне, или приснилось, в загаженном и обледенелом, тоскливейшем месте справа от спуска в лунный парк. Это лестница, ведущая к общественному сортиру, но сатанисты там собирались раньше и впрямь. Сатанисты, бля. Я очень долго и терпеливо тебя заманывал. Я спаивал тебя доливая в водяру крепленое вино из тетрапака и представляя его как какой-то ебаный сок я говорил что там куда мы направляемся тебя ждет моя охуительная коллекция dsbm. Не так уж и врал, если забыть о музыке. Слой грязных льдисто-снежных соплей на сбитых каменных ступеньках - неимоверно корявых из-за камешков щебня в цементе; синеющее пасмурное небо, капиллярная сеть голых веток над головой, в единой с промозглым ветром пульсации. Обжигающе холодное невыносимо блевотное пойло, его так много, нас так мало, ты так стоически молчишь а я хочу чтобы тебе было холодно холодно еще холодней я хочу увидеть твой труп уж ты-то знаешь об этом всем о трупах совершенно неинтересный предмет плавает и будто вареный когда из формалина только достали пока не стекло все это зеленоватое безразличие, я снимаю шапку чтобы все по-честному в битве с морским морозом, глаза у тебя полны непростительно нездешней печали, всезнающие серые глаза, я жмусь засовывая ладонь между твоих джинсовых колен и кусаю тебя в шею, говорю много чего говорю множество страшных вещей они вязнут в твоих полных тумана ушах а слышишь слышишь как гудит маяк теперь уже красноглазо неутешительно в заунывных сумерках. Говорю тебе даже ебаться у нас не получится а я так хотел изнасиловать тебя пока мы сюда шли ну а как же for sure в извращенной форме потому что до сих пор не могу понять девочка ты или мальчик и знать не хочу, еще сильнее хотел нанести штук тридцать ножевых ранений в живот каждое из них вылизать а потом туда выебать но что объясни мне я смогу нанести и выебать если руки не держат сигарету пальцы не гнутся в ушах звенит, я не понимаю и не слышу что ты рассказываешь очень горькое неблагонадежное, только кусаюкусаю тебя в шею и утешаю от слез, к жертвам пристрастие захлестывает все, как мороз, конечно же нас обоих трясет и я нащупаю в кармане свою маленькую отвертку, сантиметров семь в длину, засажу ее тебе в левый бок так чтоб не в почку и не в легкое, чтобы было очень больно - очень долго и кровища темная густая как сироп как мазут из неприметной дырочки в твоем боку, а что кто-то здесь ожидал иного исхода пей еще, затягиваю потуже твоим шарфом под ребрами чтобы не загадить таксисту весь салон. жирафьи шеи кранов на морвокзале, хребетные мачты, головокружительный зов маяков иди иди со мной не падай, не отставай, конечно хочешь, все мы друг друга хотим, ослюнявленный гололедом тещин мост пружинит под ногами звенит свадебными ебаными замками, фальшь бывает чугунной. огнедышащее, удушающее жерло такси, в котором я обнимаю тебя крепко-крепко и ловлю - тебе очень больно, это прекрасно, дома у меня, говорю, нас ждет коллекция дсбм, и ты слабо лыбишься тонким ртом таким пронзительным серым уставясь
в запотевшее окно, жертвы лучше не придумать и мне все нравится так сильно, должен же кто-то по уши влезть в это дерьмо. Грейся у моей облупленной батареи, выебать замерзшего пьяного и раненого человека бывает совсем не так просто как кажется, я даже сделаю тебе чайку, своего попсового, который пахнет недорогими сладостями, моему другу такой не понравится, но менять из посылки - нечестно, эти сраные сладости тоже часть меня. От вкуса твоей свернувшейся на боку крови тянет блевать, но я сдерживаюсь, запивая остатками водки. Сильное средство этот чертов кисло-горький мазут корочкой по языку так что все становится лень но куда же тут отступать когда все сложилось столь консенсуально, и корвалол, очень много, против гвоздей в моем сердце, иногда знать все что знаю я бывает слишком несовместимо с жизнью и утомительно, например: я ни за каким хуем не нужен, и ты тоже, ебаный утиль, хирургическая лампа у меня в люстре с тонировкой рисует кружок света на полу. Я знаю, мы оба любим летова, только я куда больше рваные бусы, с ними даже слово "влезть" в его исполнении не сравнится, но танцевать мы будем под неотвратимый и неотъемлемый вальс идиотов ган клаба. Ты не хочешь танцевать и не можешь, слишком остро колят селезенку демоны с того света, а джинсы я с тебя уже снял, может и срезал, мокрые грязные берцы и рубашка в дымчато-серую клетку, я так отвык от чужого тепла//
1.
Ганс обнаруживает себя на ровной площади без видимых конца и края, вся поверхность которой целиком состоит из безупречно гладкого льда. Отсуствие природных изъянов настолько бросается в глаза, что догадаться о том что это лед, а не стекло или хорошего качества пластик, можно только по веющему снизу морозному излучению, от которого ноют пальцы и теряет чувствительность нос. Над головой простирается ночь, ослепительней которой он не видел еще никогда - каждая деталь звездно-лунного антуража натерта до блеска, в ансамбле виднеются даже самые неприметные точки самых мелких созвездий, и все в совокупности сияет ярче тысячи трибунных прожекторов, вместе взятых. Отражение под ногами повторяет каждый источник света с идеальной четкостью, совсем не искажая, отчего панорама выглядит бездонной вселенски искрящейся пропастью, вопреки законам физики пригодной для ходьбы. Ганс легкий, очень легкий, потому что ощущает себя совсем маленьким, семи, а может пяти лет от роду, но с первым же шагом, который он делает навстречу завораживающей световой сокровищнице, в голове рождается и оседает твердое убеждение в том, к чему приводит пребывание здесь. "Он обязательно треснет", думает Ганс и шагает еще раз. "А может быть, и не треснет", предполагает он отвлеченно, не в силах оторвать взгляда от сходящихся в сплошную прямую на слаборазличимой линии горизонта огоньков, в сиянии которых сквозь преобладающий белый узнает постепенно оттенки красного, синего и зеленого. "Треснет", толкает в спину уже шепотом, потому что рикошетящий от сверхъестественной красоты восторг накатывает цунами на его пожизненно отстраненное сознание медленно, давая каждой новой искорке возможность намертво вжечься в нервную ткань болезненно-сладким уколом. Чтобы охватить все детали, разглядеть все окружающие схемы и рунические символы созвездий не хватит никаких глаз, сетчатку засвечивает лимонными цепочками бликов, разрисовывая изнанку век замысловатыми росчерками, отчего Ганс совсем забывается. Он идет вперед медленно, будто наощупь, тщетно пытаясь поймать на онемевшие от холода рецепторы запах множества лежащих вокруг бесценных инкрустаций или расслышать тот ультразвуковой звон, который они по его мнению непременно должны издавать. Шагов от обыкновенно громких протекторов его ботинок не слышно, так что начинает казаться, будто идешь по небу, и, поймав себя на этой идее, Ганс вопросительно задирает голову в куполообразную бездну космоса. Звезды смотрят на него столь же пристально, что и при прошлой встрече, только теперь их внимание совсем не давит на него, раскатывая, как ковер по полу, может статься, оттого, что они видят себя по ту сторону отражения, и ледяная безучастность вокруг окунает его в баюкающее чувство комфорта. Он здесь ни от чего не зависит, ничего не боится, по коже тысячей морозных иголочек дерет ощущением, что это место - самое сердце чего-то огромного, любящего и прекрасного, чему никакой Ганс никогда не узнает названия по причине своей незначительности, приравнивающей к нулю, и умиротворение, порожденное этим выводом, поглощает его без остатка. Холод мягко льнет к рукам большим доверчивым псом; продолжая вышагивать отмеренный отрезок, Ганс отвечает окружению самой широкой и счастливой из ухмылок. И то, что отрезок отмерен, кажется совершенно естественным и очевидным, так что он поначалу даже совсем не пугается, хотя треск под ногами раздается утробный, разносящийся на всю обозримую округу, и последнее что он успевает заметить, прежде чем провалиться в прорезавшуюся пасть неведомой пропасти - хрустальная, радужная игра света на гранях сколов, которая множеством молний вспыхивает по паутине трещин; и последнее что он успевает подумать - до чего же красиво.
