Мама снова заговорила с алтайкой.

— Платить ей? За что? За то, чтобы жить в этой дыре, неизвестно где? — возмутилась я.

— Мы на Алтае, — сказала мама. — Здесь выращивают картошку и свеклу.

— Так здесь можно будет есть картошку? — оживился Йонас.

— Продукты выдают. Она говорит, что охранники присматривают за хозяйством и работниками, — объяснила мама.

Я вспомнила: папа рассказывал, как Сталин конфискует у селян землю, орудие труда, скот. Что он говорит им, какой они должны давать урожай и сколько им за это заплатят. Я думала, что это полный бред. Ну как Сталин может забирать то, что ему не принадлежит, то, что селяне всей семьёй зарабатывали всю жизнь? «Это коммунизм, Лина», — говорил папа.

Женщина кричала что-то маме, показывала пальцем и качала головой. А после и вовсе вышла из дома.

Мы оказались в колхозе — коллективном хозяйстве, и теперь я должна была выращивать свеклу.

А я терпеть не могла свеклу.

Карты и змеи

29

Избушка имела размеры примерно три на четыре метра. В уголке примостилась маленькая печь, вокруг которой стояли горшки и грязные банки. Возле печки под стеной лежал соломенный матрас. И никакой подушки, только старое стёганое одеяло. Два крошечных окошечка были сделаны из кусков стекла, слепленных чем-то между собой.

— Здесь ничего нет, — сказала я. — Ни раковины, ни стола, ни шкафа. Это она здесь спит? А мы где будем спать? А туалет где?

— И есть мы где будем? — спросил Йонас.

— Точно не знаю, — сказала мама, глядя на горшки. — Здесь всё грязное. Но ведь можно немного прибраться, не так ли?

— Ну, хорошо, что мы из того поезда вышли, — заметил Йонас.

Молодой белокурый энкавэдэшник зашёл в дом.

— Елена Вилкас, — позвал он.

Мама взглянула на него.

— Елена Вилкас, — громче повторил он.

— Да, это я, — сказала мама.

Они стали разговаривать по-русски, а после и вовсе спорить.

— Что такое, мама? — спросил Йонас.

Мама обняла нас с братом.

— Не волнуйтесь, милые. Мы остаёмся вместе.

Охранник крикнул «Давай!» и принялся махать рукой, чтобы мы выходили.

— Куда мы идём? — спросила я.

— Командир хочет меня видеть. Я сказала, что нам нужно идти всем вместе, — объяснила мама.

Командир. У меня в животе всё перевернулось.

— Я здесь останусь. Со мной ничего не случится, — сказала я.

— Нет, нам нужно держаться вместе, — принялся спорить Йонас.

Мы пошли за белокурым охранником между потрёпанных лачуг, пока не оказались возле деревянного здания, что было в гораздо лучшем состоянии, чем все остальные. Возле его дверей стояло несколько энкавэдэшников и курили сигареты.

Они искоса посмотрели на маму. Она окинула здание и охранников взглядом.

— Будьте здесь, — велела мама. — Я сейчас вернусь.

— Нет, — сказал Йонас. — Мы с тобой.

Мама посмотрела на охранников с их похотливыми глазами, а после перевела взгляд на меня.

Из двери вышел энкавэдэшник.

— Давай! — закричал он и потащил маму за локоть в здание.

— Я сейчас вернусь, — сказала мама через плечо, и дверь за ней захлопнулась.

— Я сейчас вернусь, — сказала мама.

— Но как ты думаешь?.. — спросила я.

— Думаю, ты просто очаровательна, — ответила мама и отступила назад, любуясь моим платьем.

— Хорошо, — сказал портной, втыкая булавки в свою атласную подушечку. — Всё, что нужно, сделано. Можете переодеваться, только аккуратно: там ещё не пришито, только подколото.

— Встретимся на улице, — сказала мама через плечо и покинула помещение.

— У вашей мамы прекрасный вкус в одежде, — заметил портной.

Он был прав. Платье получалось замечательным. Мягкий серый цвет оттенял мои глаза.

Я переоделась и вышла на улицу, где на меня должна была ждать мама. Но её там не было. Я окинула взглядом ряд цветных витрин — и не увидела её. Дальше по улице открылись двери — и вышла мама. Синяя шляпка подходила под её платье, что шуршало возле ног мамы, пока она шла. Неся два рожка мороженого, она улыбалась, а на руке у неё качалась сумка для покупок.

— У мальчиков сегодня свой день, а у нас — свой, — сказала мама. Её красная помада сияла. Протянув мне мороженое, она подвела меня к лавочке. — Давай присядем.

Папа с Йонасом пошли на футбольный матч, а мы с мамой утром отправились за покупками. Я лизнула ванильный пломбир и откинулась на спинку тёплой лавочки.

— Как приятно присесть, — выдохнула мама и взглянула на меня. — Ну вот, с платьем всё сделали. Что дальше на очереди?

— Мне нужны угольки, — напомнила я.

— А, точно, — сказала мама. — Угольки для моей художницы.

— Нужно было нам с ней идти, — сказал Йонас.

Братик был прав. Но мне не хотелось снова находиться возле командира. И мама об этом знала. Мне следовало пойти с ней. Теперь она была с ними один на один, без защиты, и виновата в этом я.

Я подвела Йонаса к краю здания возле грязного окна.

— Будь здесь, чтобы белокурому было тебя видно, — сказала я Йонасу.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Хочу подсмотреть в окно и удостовериться, что с мамой всё хорошо.

— Лина, нет!

— Будь здесь, — велела ему я.

Белокурому на вид было не многим больше двадцати. Именно он отвернулся, когда мы раздевались. Он достал складной ножик и чистил им ногти. Я пробралась к окну и привстала на носочки. Мама сидела на стуле и смотрела себе на колени. Перед ней на уголке стола примостился командир. Он листал бумаги в какой-то папке и что-то говорил маме. Затем, закрыв папку, положил её себе на колено. Я оглянулась на охранника, а после постаралась подтянуться повыше, чтобы было лучше видно.

— Лина, хватит. Андрюс говорит, что если будешь их злить, тебя пристрелят, — прошептал Йонас.

— А я ничего такого не делаю, — ответила я, повернувшись к братику. — Я просто хотела удостовериться, что с мамой всё хорошо.

— Но не забывай, что случилось с Оной, — сказал Йонас.

А что случилось с Оной? Неужто теперь она в раю со своим ребёночком и нашей бабулей? Или, может, её душа носится над эшелонами, над толпами литовцев и ищет своего мужа?

Такие вопросы скорее для папы. Он всегда внимательно относился к моим вопросам, кивал и обдумывал всё, прежде чем ответить. Кто теперь будет отвечать на мои вопросы?

Было облачно, но тепло. Вдали, за избушками, виднелись сосны и ели, между которыми простирались поля. Я огляделась вокруг, запоминая пейзаж, чтобы нарисовать его для папы. И задалась вопросом, где же Андрюс и его мама.

Некоторые здания были в лучшем состоянии, чем наше. Вокруг одного, к примеру, имелся забор, возле другого — небольшой сад. Я их нарисую — грустные и сощуренные, почти без единого пятнышка света.

Открылась дверь — и вышла мама. Следом за ней показался командир и, провожая её взглядом, остановился, прислонившись к дверному косяку. Мама сжала зубы и, подходя к нам, кивнула. Командир что-то крикнул ей от двери. Мама ничего на это не ответила и схватила нас за руки.

— Отведите нас назад, — обратилась она к белокурому энкавэдэшнику.

Тот и глазом не моргнул.

— Я знаю дорогу, — сказал Йонас и пошёл прямо по грязи. — Идите за мной.

— У тебя всё хорошо? — спросила я маму, когда мы отошли.

— Всё в порядке, — тихо ответила она.

У меня словно гора с плеч свалилась.

— Чего он хотел?

— Не здесь, — сказала мама.

30

— Они хотели, чтобы я с ними работала, — объяснила мама, когда Йонас привёл нас обратно к избушке.

— Работала с ними? — не поняла я.

— Ну, скорее на них… Переводила документы, разговаривала с другими литовцами, которые тоже здесь, — принялась объяснять мама.