Святополк после короткого молебствия в соборе Софии поспешил на верхнее жило своего терема. Утопая в жарких объятиях любимой наложницы, он жаловался:

– Бог на меня прогневался, милая! Послал мне испытание тяжкое! Ненавижу, ненавижу сию поганинку! Изведу её, дрянь!

Чудинка ласково проводила ладонью по начинающим седеть волосам князя, огладила его долгую узкую бороду, грудным нежным голоском проворковала:

– То ничего, княже! Я ить у тя есь!

В объятиях красивой наложницы отходил Святополк от ненависти и злобы. Хотелось ему запереть дочь Тогорты где-нибудь в покое (а ещё лучше в келье монастырской) и жить вот с этой женщиной, такой податливой, близкой, готовой простить ему всякое прегрешение. Но, увы, так пока не выходило.

Дочь Тогорты получила при крещении имя Елена. В первую же брачную ночь супруги, вместо того чтоб совокупиться, подрались. Святополк долго старался скрывать у себя на щеке царапины, оставленные острыми женскими ноготками. Верный слуга по утрам смазывал ему лицо густым слоем целебной мази.

…Возвращались после удачных переговоров в свои кочевья и половцы. Ехали, облачённые в калантыри[50] и юшманы[51], чутко прислушиваясь к каждому шороху в степи. Боняк, долго молчавший, подъехал наконец к Тогорте и недовольно проговорил:

– Зачем, хан, отдал ты свою дочь этому урусу? Разве ты не видишь, что он – наш враг, что он просто хочет выиграть время, зализать раны, а потом… Он погубит нашу красавицу Айгюн!

– Ты молод, Боняк, и многого не понимаешь, – кривя изуродованные уста, возразил ему Тогорта. – Да, каназ Свиатоплуг – наш враг, и перемирие с ним – дело нескольких месяцев. Ну, может, двух или трёх лет. Но главный враг кипчаков[52] – не он. Каназ Мономах – вот кто самый опасный из урусов! Выдав Айгюн за Свиатоплуга, я лишил нашего главного врага важного союзника. Теперь я пошлю людей в донские кочевья и подниму в поход на Чернигов солтана Арсланапу и других кипчаков. И мы выбьем Мономаха из этого города и уничтожим его! И посадим на черниговский стол каназа Олега! Он давний наш друг!

– Чтобы разделаться с Мономахом, ты пожертвовал своей дочерью, хан! – зло выпалил Боняк. – Почему не отдал ты её мне?! Ведь мы любили друг друга!

Теперь уже вспыхнул Тогорта.

– Забудь все эти детские игры, Боняк! Что там была у вас за любовь?! Брось! Или тебе мало своих жён! Вон какая у тебя красавица Сарыкиз, моя двоюродная племянница! У неё волосы цвета солнца и глаза цвета неба! Не один кипчак засматривается на неё! И не один урус завидует тебе, хан!

Боняк нехотя прикусил уста.

– Скоро мы пойдём в новый поход на урусов. Пойдёшь со мной? – спросил Тогорта, положив руку в кольчужной рукавице на плечо Боняка.

Молодой хан решительно сбросил её со своего плеча.

– Не пойду! – коротко прохрипел он, круто поворачивая своего мохноногого коня в сторону.

Вечером, когда половцы остановились на отдых, орды Боняка покинули стан Тогорты и ушли за Днепр, в сторону реки Самары.

Над степью плыли иссиня-чёрные грозовые тучи, гремел гром, сверкали яркие вспышки молний. Тяжёлые капли дождя падали на сухую, истоптанную лошадьми траву и звонко барабанили по шлемам Олеговых воинов. Ратники хмуро взирали вдаль; где-то там, за холмами и могучими полноводными реками, простирается родная Русская земля, которую многие из них не видели долгие годы. И всё это время окружали их ожесточённые узкоглазые кочевники, жаждущие одного – грабежей, полона, золота.

Князь Олег поднял голову, подставил под дождь бронзовое от загара лицо, снял шелом с кожаным подшлемником и огладил рукой волнистые пепельного цвета волосы.

– Дождь. Первый за всё лето, – хрипло вымолвил он. – Хоть землю освежит.

Молодой хан Сугра, оскалив зубы, указал грязным перстом на небо.

– Ты видишь, каназ, как ветер гонит тучи на землю урусов. Так и мы, кипчаки, пойдём на них, и ты вернёшь себе то, что отняли у тебя твои братья.

Олег равнодушно взглянул на хана. Сколько можно обещать?! Степнякам не надо ничего, кроме военной добычи, кроме невольников, которых затем гонят на продажу на рынки Каффы[53], Сурожа[54], Херсонеса[55], – этим они живут. На него, бедного изгнанника, им наплевать. Пусть себе княжит в Тмутаракани[56], чеканит свои златники и сребреники с надписью: «Господи, помоги Михаилу![57]», строит в Шарукане, главной ставке восточных половцев, деревянный русский терем – какое степнякам до него дело? Нужны деньги, дорогие ткани, изузоренное чеканкой оружие? Нет, этого мало, ханы лишь качают головами и не хотят идти на Чернигов, боятся стремительных ударов конных дружин Мономаха. Луч надежды для Олега забрезжил, лишь когда пришла весть из Киева, что стрый[58] Всеволод тяжело болен и, по всему видно, скоро умрёт. Ханы Шарукан и Тогорта поклялись помочь. А сейчас ещё и этот Сугра, близкий родич Шарукана и, как говорят многие, наследник власти этого старого хана, кочующий со своими ордами на донских берегах, тоже клянётся. Только разве можно верить половецким клятвам!

Олег пребывал в тяжком раздумье.

Вроде всё было у него – и воля, и смелость, и умение ратное, и любила его с молодости дружина, но отчаянно не везло ему в жизни, всюду терпел он неудачи. Не мог, пожалуй, Олег постичь одного для свершения великих дел должна быть у человека великая цель, и вот её-то, этой цели, никогда у него не было – лишь гордость, уязвлённое самолюбие, жажда мести вели его по жизни, и ради мести способен он был поступиться чем угодно. Поэтому, наверное, многие воины, некогда любившие своего князя и готовые в любой миг постоять за него, теперь, как песнетворец Боян, покидали Олега и уходили на Русь, на прощание бросая злые и обидные, как пощёчина, слова:

– Да рази ж ты князь русский?! Половчин ты поганый, ибо супротив земли родной котору измышляешь.

Олега пугали такие прямые, дерзкие, но во многом справедливые речи, он пытался объяснить и воинам, и самому себе (а себе-то прежде всего), что иного пути нет, но на него смотрели с презрением и укором и, вставая, говорили:

– Этак не годится, княже. Прощай.

Что же остаётся ему? Бросить всё и бежать на Русь, ведь он так сильно скучает по ней, по родным местам, по Чернигову, с детства близким его улочкам, площадям, соборам? Ведь он знает и помнит там каждый дом, каждый камень, каждое дерево!

Но вот всплывает в его памяти сначала ссылка на Родос[59], а затем словно выныривают из призрачного тумана лица Всеволода, Святополка, Мономаха – злейших врагов, отнявших у него отцовские земли, и жажда мести и власти подавляет иные чувства и мысли, поглощает всё существо и влечёт, влечёт неостановимо из облитой солнцем Тмутаракани в бескрайние просторы половецких степей.

Да и что Тмутаракань?! Злата, сребра, чтоб чеканить монеты, покуда хватает, а вот земли мало, больших урожаев не соберёшь. Мог бы Олег процветать, мог бы иметь огромные доходы от торговых пошлин, мог бы платить дружинникам звонкие арабские дирхемы[60] и ромейские[61] номисмы-скифагусы[62] с ликами базилевсов[63], да где взять их – поток торговцев с товарами иссяк, как пересохшая речка. Не до торговли стало людям на Чёрном море: под Константинополем[64] рыщут турки и печенеги[65], на Дону половцы, «любезные соузнички», так и ждут, как поедет из Тмутаракани какой купец с товаром – тотчас, стойно волки алчные, кинутся и отберут всё его добро. Поневоле станешь глядеть на Черниговский край – земля жирная, чернозём, пашни сколько угодно, реки полноводны, богаты рыбой, леса с бортями[66] и пушным зверем. Доходы там – не сравнить с тмутараканскими.