Чей-то спокойный, низкий голос продолжил:

– Антон, ты это, успокойся давай. Ты как, в порядке?

– Да… – Антон замедлял дыхание и приходил в себя. Чужие руки его отпускали. Еще бы, это же пальцы живых: они не такие цепкие, как пальцы всех тех мертвых, что приходят к нему по ночам, в снах, и тоже тянут в свою холодную вечность…

Толпа, приглушенно шебурша, расходилась, а Антон сел, повернулся к монитору и уставился в него, контролируя дыхание и считая про себя: «раз-два-три, выдох, раз-два-три, вдох, раз-два-три…»

На удивление, отчет он написал быстро. Благо, никто его не трогал. Поставил последнюю точку, даже не пробежался по орфографии, распечатал на принтере, подписал чернилами из уродливой шариковой ручки и оставил на столе у стажера. Утром отнесет начальнику на ознакомление, примчавшись на работу за пару часов до начала смены.

И вывалился в улицу.

Шел мелкий моросящий дождь, пробирающий холодом до костей. Улица насквозь пропахла осенью, кислыми выхлопными газами, прибитыми к земле мертвыми листьями. Маслянистые лужи блестели в свете редких тусклых фонарей, их расплескивали колеса выезжающих из подземной парковки служебных автомобилей и подошвы кутающихся в плащи и пальто прохожих. Из окруженных асфальтными тротуарами клочков полуживой земли торчали голые, погибающие деревца, издыхая, раскидывали свои ветви-плети в разные стороны. Тихонько завывал остывший ветер. Ненавистный город сверкал редкими приглушенными огнями в зашторенных окнах. Все как всегда, все как каждый день до этого момента и как каждый день – после.

Вызывать такси не хотелось. Хотелось побыть одному, чтобы никто не трогал и не донимал.

Антон подхватил ритм людей, бегущих к тамбуру станции, и влился в их молчаливую процессию, где каждый вроде бы и торопился, но не решался наступать на пятки впереди идущим, а подстраивался под хаотичный поток. Такой вот парадокс: где можно почувствовать себя одиноким и без вести пропасть, если не в толпе таких же одиночек?

Это с виду все одиночки, и никто никому не нужен. А стоит кому-то там, в бетонной коробке, в недрах бункера в десятках метрах под землей, сидя за пультом, получить приказ или сигнал тревоги от системы искусственного интеллекта, следящей за каждым из нас, или просто захотеть, и отправится пробуждающий сигнал по проводам и базовым станциям прямиком к твоему браслету, и включится ГЛОНАСС и микрофон, и окуляры камер наблюдения поблизости уставятся в твою фигуру или подъезды, из которых ты можешь выйти. И ты уже не один: тебя видят, тебя слушают, за тобой наблюдают. А браслет-то – не снимешь. Тоже увидят и поймут, и потревожатся, и отправят кого-нибудь проверить, как ты там.

Даже в толпе уже не спрятаться. Нигде не спрятаться и не скрыться, и не убежать, и не пропасть без вести, ни в каких мокрых кедах не вырваться отсюда на августовские луга, не сесть на самолет и не начать с чистого листа где-то в другом месте, далеко отсюда. Стоит выйти за рамки типичного поведения, и на тебя обратят внимание, и поинтересуются, что же у человека на уме? Вдруг он террорист, шпион, изменник или просто не хочет горбатиться на благо родины?

Не хочешь погибать за многострадальную родину-матушку, так тебя заставят: выпнут в форме рядового с автоматом наперевес на краю разрушенного города где-нибудь в восточной Европе, и хочешь-нет, а сдохнешь героем, как минимум для своей родни – она тебя долго будет оплакивать, когда им принесут похоронку и ворсистую коробочку с медалью посмертно.

Кому охота стать таким героем? Никому. Вот и молчат все, шагают неровно по избитым маршрутам с работы домой через метро, и косятся на попутчиков: вдруг тот положит тяжелую ладонь на плечо, другой заломит руку и нырнет с тобой в подворотню, где уже ждет машина без номеров и опознавательных знаков.

Дома на столе остынет ужин: макароны с тушенкой. Сочные, пропитанные жиром макароны. И немного тушеной говядины, что тает во рту, почти что натуральной, такой соблазнительной: аж в животе урчит от мысли о ее запахе. А уж если попался кусочек с кожицей – ее долго можно смаковать, разжевывая и посасывая.

Но жена будет до ночи смотреть на улицу перед подъездом сквозь мутное стекло, по которому сползают капельки дождя, сливаются воедино и стекают струйками на подоконник.

Вот и вы с ней, с женой, когда-то встретились, слились и стекаете вместе.

Когда и за полночь не явишься, она поймет: ты не выдержал, сорвался вниз с наклонной, в лужу, и уже не придешь. Ляжет спать одна в холодную кровать, пока ты будешь трястись по ухабинам в багажнике автомобиля, шепотом молиться, наконец-то уверовав. Всхлипнет пару раз в подушку, скомкает одеяло в человеческую фигуру, твою, и обнимет крепко, сама мерзнув под сквозняком из щелей, а утром застелет постель, утрет слезы, быстро накрасится и пойдет снова на работу, косясь по сторонам и вглядываясь в лица прохожих: если за тобой пришли, то она – следующая.

Так и кутались все в свои плащи и спешили поскорее добраться домой в целости и сохранности, не смотрели по сторонам, урывками если только. А Антон – смотрел. Смотрел в эти нависающие арки и колодезные дворы, и видел все это: копошащихся в мусорных контейнерах вонючих маргиналов, черные пятна машин, дымящих выхлопными трубами, и нескольких фигур рядом, одна из которых либо карлик, либо стоит на коленях, и как они все поднимают на Антона лица, и они встречаются опустошенными взглядами. Всего на мгновение, пока Антон не пройдет малюсенькую горловину квартала, но все же этого мгновения достаточно, чтобы спустя несколько секунд темная фигура выскочила из дворовой арки и слилась с толпой, прячась от Антона, но следуя за ним.

«Ничего, за мной не придут. Я же из своих. Из настолько своих, что своее просто некуда».

В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.

И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…

На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»

Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.

«Хром… Хром…»

Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.

И ветер обреченно матернулся вихрем.

А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…