«Начинался не календарный, настоящий двадцатый век». Привязанность моих деда и матери друг к другу была совершенно поразительна, хотя мама довольно рано, в восемнадцать лет, вышла замуж за сына бывших владельцев большой колбасной фабрики на Подоле и, кажется, многих сахарных заводов на Украине – Алексея Питуха. Дед его еще возил на волах из Сиваша соль и не знал грамоты. Но, разбогатев, он женился на немке, принесшей в приданое колбасную фабрику, и выучил всех своих детей. При таких родителях поступить в институт в Киеве, где их все знали, Алексей не мог, и они с мамой уехали в Ленинград, где он, выправив себе справки крестьянского сына, сперва поступил на завод токарем, а потом уже смог начать учебу и, в конце концов, стал одним из главных конструкторов советских ядерных реакторов. Мама в эти годы и работала, и училась, они снимали комнату в Петропавловской крепости у вдовы барона Притвица, сын которого, кажется, командовал Красной авиацией и тогда еще не был расстрелян. Мамин двоюродный брат Георгий Николаевич был внуком владельца последней частной железной дороги в России – Московско-Киево-Воронежской. Может быть, она оставалась частной еще и потому, что одно время управляющим у Трифона Михайловича Перевозникова был будущий премьер-министр России граф Витте. Я не раз пробовал расспросить людей родственно или по характеру своих интересов близких к этой среде об одном из богатейших в России и всем известном предпринимателе Перевозникове. Но одни о нем ничего не знали, а другие, казалось, не хотели по каким-то причинам говорить. И, вспомнив тесные контакты и сотрудничество Перевозникова с Витте, я предположил, что он не только сохранил за Трифоном Михайловичем главную железную дорогу в центре России, но, возможно, сознательно разорил главного его конкурента Савву Мамонтова. Это было самое громкое и какое-то скверное коммерческое дело перед революцией. Мамонтов, получив концессию на строительство важнейшей железной дороги Петербург – Вятка, обещавшей многомиллионные прибыли, так как она связывала напрямую Петербург с Сибирской магистралью, вложил сотни тысяч (не только своих) из капитала Общества Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги в реконструкцию завода по производству паровозов. И тут Витте, будучи министром, внезапно отобрал у Мамонтова предоставленную концессию. Вернуть вложенные в модернизацию Невского завода чужие деньги Мамонтов уже не мог, его собственные акции упали до минимума. После блестящей речи Плевако от уголовной ответственности Мамонтов был освобожден, но разорен дотла. Действия Витте тогда объясняли по-разному: государственными интересами – возможностью купить в казну за смехотворную цену железные дороги Мамонтова; угрозой самому Витте, не предпринимающему никаких мер, со стороны министра юстиции. Но все-таки где-то рядом был и, кажется, нигде не упоминаемый мой двоюродный дед. Во всяком случае, именно ему было наиболее выгодно разорение Мамонтова. И, возможно, поэтому никто ничего о нем не говорил. Сам же я у дядюшки Георгия Николаевича ничего не спрашивал. Сперва потому что был молод, а потом просто перестал с ним видеться. Впрочем, и мама после моего ареста видеться с ним, который рос вместе с ней на даче в Святошино, почему-то не хотела.
Георгий Николаевич в Москве смог поступить в институт только после того, как опубликовал в «Вечерке» объявление о том, что не поддерживает с матерью, Натальей Трифоновной, никаких отношений. Это, конечно, было неправдой, но никто из наших родных (и даже знакомых), кроме добрейшей моей матушки, с ним больше не здоровался. Это было молчаливое чувство собственного достоинства. Тем не менее Георгий Николаевич (Дегтярев) успешно выучился и стал крупным специалистом по мостам, автором учебника и, кажется, заведующим кафедрой в автодорожном институте. Но когда он познакомился со своей будущей женой Верой Анатольевной, работавшей переводчицей в Министерстве иностранных дел, его ждало новое испытание. Как он мне рассказал однажды, и его, и Веру Анатольевну поодиночке пригласили в спецотдел. Сказали, что ничего не имеют против их знакомства и возможного брака, но при этом каждому в подробностях было пересказано все, что они говорили друг другу наедине. Думайте, что хотите: то ли вы находитесь под постоянным наблюдением, то ли доносите друг на друга.
Георгий Николаевич в партию вступать отказывался, называя себя «недостойным», но страх въелся так глубоко, что когда я был у них в гостях осенью 1968 года, он всерьез пытался убедить меня в том, что летом, случайно оказавшись в туристической поездке в Праге, они с женой видели бесспорные приготовления западногерманских войск к вторжению в Чехословакию. Правда, жили они тогда в доме МИДа рядом с американским посольством и были уверены, что квартира их тоже прослушивается. Он единственный в нашей семье выполнял правила «советской» игры.
Возвращаясь назад, скажу, что молодая, красивая, в меру серьезная и в меру веселая пара – моя мать с ее первым мужем – прожила в Ленинграде лет восемь. И ее муж Алексей Питух в компании с веселыми приятелями, «мушкетерами», как они называли друг друга, и мама, в молодости особенно красивая и к тому же единственная студентка на курсе (а может быть, и во всем Кораблестроительном институте), оба работавшие даже во время учебы да еще получавшие помощь из Киева от родителей, вели достаточно беззаботную и, в общем, счастливую жизнь до тех пор, пока тяжело не заболел обожаемый ее отец, мой дед Сергей Павлович. Мама не только тут же бросилась в Киев ухаживать за отцом, но едва не сошла с ума от горя, когда после операции, проведенной в Москве двумя академиками – Бурденко и приглашенным им Борисом Егоровым, дед умер. Смотреть на ее фотографию на похоронах нельзя без боли, но уже через год, как она мне говорила, она «была рада, что папа умер»: по ночам арестовывали все новых и новых наших соседей. Мама сделала тогда то, что даже я, самый близкий ей человек, до конца не могу осознать. Дед, умирая, попросил маму, показывая на бабушку:
– Не оставляй ее.
Выполняя предсмертную просьбу отца, она бросила любимого мужа и прожила больше тридцати лет с нелюбимой и не любившей ее матерью – Елизаветой Константиновной.
Бабушка была человеком, бесспорно, очень хорошим, хорошим преподавателем математики, но после революции, после эмиграции Жекулиной в Прагу ее народнические убеждения и принципы оказались невостребованными в советской школе. При этом почти двадцать лет она прожила за спиной деда, как жена профессора Шенберга, в ректорской квартире, где жил когда-то Дмитрий Менделеев со своей дочерью, будущей женой Блока, и при этом достаточно изолированно от какого бы то ни было общения. Профессорская среда в провинциальных университетах и институтах была своеобразной, а уж среди жен профессоров и до революции, и тем более после нее бабушка и вовсе не могла найти себе кого-то близкого. Я думаю, она единственная среди профессорских жен имела высшее образование и заботилась о чем-то кроме нарядов. Русская женщина с высшим математическим образованием вообще была странностью для рубежа XIX–XX веков. Конечно, она, слава богу, не была Сусловой с ее двусмысленной репутацией, но все-таки их на всю Россию было человек сто.
Думаю, что дед в 1920-е годы достаточно открыто развлекался с балеринами оперного театра в Киеве, в небольшом тогда еще городе, где он был одной из самых заметных фигур. Но у бабушки было нечто совсем иное, пожалуй, не совсем народническое – чувство превосходства над окружающим миром. Помню ее дивной красоты среднерусский выговор с обилием энклитик и проклитик (переносом ударения с главного слова на предлог и наоборот), когда она вдруг в ответ на мой вопрос, почему у нее нет никаких украшений, кроме истончившегося за пятьдесят лет обручального кольца, сказала:
– Я же не прислуга, чтобы носить золотые вещи. Это горничной и Верочкиной бонне полагалось дарить на праздники золотой брас лет или какое-нибудь колечко.
А иногда (и нередко), когда была мной недовольна, спрашивала:
