Этот дом сохранялся еще в 1920-е годы, хотя во время революции власть в Киеве менялась раз десять, и грабили, конечно, всё. В кабинете деда срезали не только кожу с дивана, но даже кожу с альбома для фотографий. Этот диван, на котором я спал, точно такой же, как у профессора Преображенского в «Собачьем сердце». Только книг у деда было бесконечно больше, чем у этого странного, ничего не читающего кинематографического профессора.
Но вскоре семья лишилась загородного дома. Во время мировой войны прабабушка разрешила поселиться в пустовавших каретных сараях семье беженцев. Большая дача показалась им привлекательнее сараев. Советская власть открывала разным людям разные способы для устройства. В 1928 году беженцы написали в ОГПУ, что Любовь Ивановна прячет золото, остро необходимое советской власти. На самом деле ничего не было – Константин Иванович и Любовь Ивановна всю жизнь мечтали купить домик на юге Франции и прожить там последние годы. Для этого была оформлена гигантская, чудовищная по тем временам страховка на сто тысяч рублей (Чехов Мелихово купил, кажется, за девять). Естественно чуть ли не половина оклада Константина Ивановича двадцать пять лет уходила на выплату по страховке. Срок выплаты этих долгожданных ста тысяч пришелся на июль 1917 года, когда деньги стоили не дороже обоев. Любовь Ивановну арестовали, недели две держали в ГПУ. Не знаю как, но ее пытали. Она сошла с ума на допросах. Дом в Святошино бросили, чтобы избежать новых арестов. Бабушка показывала мне этот дом – когда-то великолепная двухэтажная дача походила теперь на гигантскую грязную голубятню с рваным бельем, торчащим из каждого окна.
Безумная Любовь Ивановна доживала свои дни в большой комнате Чарнецких в Москве на Тверской – все же бабушка Надя была врачом, но и она ничего не могла сделать, – часто раздававшиеся тогда звуки лопнувших шин казались грузной семидесятилетней прабабке взрывами артиллерийских снарядов, и она съеживалась под роялем, откуда ее трудно было достать.
После краха святошинского дома Константин Иванович доживал последние годы у моих бабушки и деда в Киеве в Политехническом институте. Целые дни читал Библию и энциклопедию Брокгауза и Эфрона и сам набивал себе папиросы. Страницы всех 88 томов были пересыпаны табаком. Энциклопедию, которую мне потом отдала Ариадна Павловна, я по молодости и глупости продал.
Константин Юрьевич, будучи экономистом, сперва уехал в Грозный – к нефти. Революция 1905 года ему многое объяснила, и интерес к революционным партиям он потерял уже в ссылке. Около 1921 года, с началом НЭПа, он вернулся в Москву. Как видному в прошлом участнику революционного движения ему дали целых две комнаты в барской (теперь коммунальной) квартире на Тверской. По тюрьмам и ссылкам он был хорошо знаком с Орджоникидзе и с другими коммунистическими лидерами и без труда нашел место в какой-то структуре, пытавшейся смягчить голод в России.
Я не знаю в истории революционной эпохи человека с подобной биографией, так достойно и мужественно прожившего свою жизнь. Во-первых, в отличие от многочисленных Чичериных, Литвиновых, Красиных и прочих, отошедших от революции после ужасов 1905 года и быстренько вернувшихся к победителям большевикам, он не стал закрывать глаза на то, что творится по всей России, не стал вступать в победившую коммунистическую партию. С аристократическим польским гонором, высоким достоинством и здравым смыслом не дал себя сманить предлагавшимися ему Орджоникидзе должностями и привилегиями благодаря чему, кстати говоря, пережил всех бывших друзей. До самого конца он ясно понимал, где живет, кто его окружает и не только не принимал участия ни в каких преступлениях, но старался хоть как-то смягчить их последствия.
В 1922 году по предложению Ленина Сталин был выдвинут на вполне техническую должность оргсекретаря ЦК ВКП(б). Должность была не из самых важных, но ЦК все же послал двух своих членов, Ларина и Ротштейна, проверить на Кавказе биографию Сталина. Результаты были неутешительны, с заполненной Сталиным анкетой не совпадали, но тот был утвержден и, конечно, ничего не забыл. Проверявшие члены ЦК стали одними из первых его жертв. Константин Юрьевич до конца жизни из своей пенсии помогал вдове и дочери Ларина, с которым он познакомился где-то в Сибири.
Дом, где жили Чарнецкие, находился срядом со школой, где учились дети кремлевской камарильи. Поэтому вовсе не за революционные заслуги Константина Юрьевича, а просто по месту жительства моя тетка, Татьяна Константиновна, оказалась в одном классе с Васей Сталиным и дочерью Карла Радека. Когда она после уроков по-соседски попыталась привести в гости Васю, то была нещадно обругана, и ей было запрещено поддерживать с ним знакомство. Она рассказывала, что однажды Сталин принес в школу пистолет. С дочерью Радека отношения не сложились, девочка была замкнутая и очень высокомерная. Но когда Карла Радека арестовали, ее из страха в классе словно перестали замечать. Константин Юрьевич предложил дочери пригласить одноклассницу провести лето на даче, которую они снимали в Кратово. Из революционной компании изредка осмеливались так вести себя только Микояны, но Анастас Иванович сам был по горло в чужой крови.
К сожалению, я не виделся с Константином Юрьевичем в последние десять лет его жизни. Году в 1965-м, приехав к ним на ужин, я, совершенно не придавая этому значения, как об известном обстоятельстве упомянул, что в Московский университет евреев не принимают. Начавшийся скандал не поддается описанию. Константин Юрьевич кричал, что я клевещу на Московский университет, клевещу на русский народ, в котором никогда не было антисемитизма.
– Это у вас на Украине водится всякая шваль, и там может быть что угодно, но в России антисемитизма никогда не было, а оболгать Московский (почти с трепетом) университет – это просто кощунство, – кричал он мне.
Успокоить Константина Юрьевича было невозможно, объяснять, что однокурсники только что мне рассказывали, как Ковалев на нашем факультете «топил» на вступительных экзаменах еврейских детей (книга Бориса Каневского и Валерия Сендерова «Интеллектуальный геноцид» об экзаменах на физическом факультете еще не была написана). И я перестал у них бывать.
Единственная дочь Константина Юрьевича, моя тетка Татьяна, до войны училась в ИФЛИ, обладала необычайным очарованием и чувством юмора и, может быть, поэтому стала руководить секретариатом адмирала Кузнецова, когда он был нарком флота. В то время была группа довольно образованных и умных адмиралов, друзей Исакова. Конечно, только благодаря тетке ее муж, Николай Владимирович Волженский, стал капитаном первого ранга, начальником какого-то большого отдела в Министерстве обороны СССР, не будучи членом КПСС. Прецедентов я, честно говоря, не знаю. Правда, он был трудягой и замечательным специалистом.
Мой первый арест прошел незамеченным, но сразу после второго им в Министерстве обороны доверительно сообщили, что у меня в огороде в Боровске нашли коротковолновую радиостанцию и большой чемодан с деньгами, полученный от американской разведки. После скандала с Константином Юрьевичем я не общался с семьей Татьяны Константиновны около десяти лет, она и ее муж работали в Министерстве обороны, сын Миша служил на атомных подводных лодках. Ей было доподлинно известно, чего стоят советские телефоны, – но как только она узнала о моем аресте, сразу позвонила моей матери и сказала с достоинством, которое было у нее врожденным:
– Я твоя сестра и все, что смогу, чтобы тебе помочь, я сделаю.
Мой двоюродный брат Миша сохранял качества своей матери. Еще курсантом он получил орден Красной звезды, бросившись устранять аварию в атомном реакторе подводной лодки (и был вынужден всю жизнь лечиться от лучевой болезни). После возвращения капитаном первого ранга в Москву с Северного флота он получил, казалось бы, блестящее предложение работать в Рособоронэкспорте. И только с удивлением заметил:
– Но ведь там одни воры…
Разъезжая на своей старенькой, едва дышащей «Волге», он кормил семью в роли нелегального таксиста, пережил два нападения (убийства таксистов были тогда нередки).
