– Значит, Мокшанск, – задумчиво произнес Юрий Якушев.

О существовании населенного пункта с таким названием он узнал почти ровно полгода назад, во второй половине февраля. Зима в этом году выдалась запоздалая, но зато морозная и снежная – словом, настоящая; придя с большой задержкой, она не торопилась уходить, и на исходе ее последнего месяца телевизионные дикторы вслух, на всю страну, мечтали даже не о весне, а хотя бы об оттепели. Над европейской частью России, сменяя друг друга, вдоль и поперек гуляли циклоны, солнечные дни можно было пересчитать по пальцам одной руки, и по утрам, особенно если не выспался, начинало казаться, что такая погода установилась надолго – возможно, даже навсегда.

Поэтому, когда в один из серых, пасмурных, сырых и морозных одновременно, характеризующихся пониженным атмосферным давлением дней Юрию позвонил генерал Алексеев и без предисловий приказал незамедлительно явиться в крематорий, Якушев, не удержавшись, спросил: «Белые тапочки надевать?»

«Форма одежды произвольная, – буркнул его превосходительство и, помолчав, добавил: – Камышев погиб, через час похороны».

Юрий мысленно ахнул: как погиб?! Почему? Он точно знал, что полковник Камышев, с которым ему несколько раз приходилось пересекаться во время командировок на Кавказ, недавно получил контузию и был с почетом отправлен на покой в звании генерал-майора – живой и здоровый настолько, насколько может быть здоровым перештопанный врачами вдоль и поперек ветеран всех, сколько их было со времен Афганистана, локальных вооруженных конфликтов.

Задавать вопросы по поводу причин и обстоятельств смерти Камышева он не стал, потому что точно знал еще одну вещь: если Ростислав Гаврилович располагает интересующей его информацией, и если он сочтет, что Юрию будет небесполезно эту информацию получить, он предоставит ее сам, без расспросов. А если решит, что майору Якушеву эти сведения ни к чему, их из него калеными клещами не вытянешь. И потом, каленые клещи и генерал Алексеев – сочетание, мягко говоря, небезопасное: того и гляди, отберет и засунет тебе эти клещи туда, откуда их потом без опытного проктолога не вынешь…

Алексеев сказал: погиб, – что автоматически исключало инфаркты, инсульты, свиной грипп и прочие ругательные словечки из лексикона терапевтов. Погиб – значит умер насильственной смертью. Выпал из окна, сорвался с крыши, попал под машину, схватился за оголенный провод под напряжением… Или убит.

И это после стольких лет, практически безвылазно проведенных на войне!

На похороны, Юрий, естественно, пошел, и не только потому, что таков был приказ генерала Алексеева. Его знакомство с покойным было, по большому счету, шапочным, но Юрий чувствовал в Камышеве родственную душу: как и он сам, Николай Иванович был настоящим, да вдобавок еще и очень хорошим солдатом, ввиду чего командование вечно норовило заткнуть им очередную брешь на самом горячем участке обороны.

На траурную церемонию командование не поскупилось. Там было все, чему полагается быть в таких случаях: бархатные подушечки с боевыми наградами, почетный караул с примкнутыми штыками и траурными повязками на рукавах, оружейный салют, пропасть шитых золотом погон и черных цивильных пиджаков и даже прицепленный к бронетранспортеру артиллерийский лафет, на котором закрытый гроб с телом покойного подвезли к зданию крематория. Были прочувствованные речи с перечислением превосходных человеческих качеств и неоценимых заслуг дорогого Николая Ивановича перед Отечеством, и какой-то незнакомый Юрию майор срывающимся от волнения и сдерживаемых слез голосом прочел отрывок из поэмы Лермонтова «Бородино»: «Полковник наш рожден был хватом – слуга царю, отец солдатам. Да жаль его: сражен булатом, он спит в земле сырой…»

На взгляд Юрия, майор был дурак. А впрочем: чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона.

К тому же, если не обращать внимания на способ выражения мыслей, по сути майор был прав: да, вот именно, верный служака и заботливый отец. Хотя забота его, как это часто случается промеж суровых военных людей, сплошь и рядом принимала довольно причудливые формы. В разное время и в разных местах Камышева за глаза называли то Камешком, то Камышом, то просто Кремнем. Юрию больше нравилось поэтическое прозвище Камыш. «Шумел камыш, деревья гнулись», – бывало, говорили с кривоватой улыбочкой его подчиненные после устроенного Николаем Ивановичем разноса. Именно после, а не во время, потому что, когда Камыш шумел, «деревьям» оставалось только помалкивать в тряпочку и гнуться. И, что характерно, никто не обижался. Потому что не было случая, когда Камыш шумел зря, исключительно ради удовольствия послушать свой хорошо поставленный командный голос. И еще потому, что знали: когда наступит время опять идти в самое пекло, Камыш не подкачает, не станет прятаться за чужие спины и просто так, за здорово живешь, не пошлет на убой ни одного человека, будь этот человек хоть самым распоследним разгильдяем.

Там, в крематории, Юрий имел случай впервые в жизни увидеть немногочисленных родственников Камышева: заплаканную женщину лет сорока, не красавицу, но очень обаятельную, симпатичную молодую девицу, тоже в слезах, и какого-то хорошо одетого штатского колобка с бледной, растерянной, какой-то пришибленной физиономией. Колобок не плакал, потому что был мужчина, хоть и шпак, но почему-то из всех троих именно он показался Юрию самым подавленным и убитым горем – действительно, краше в гроб кладут.

И, кстати, о гробе: его так и не открыли.

По окончании фарса, в который неизменно выливается любая, даже самая искренняя попытка людей выразить свои чувства официальным порядком, с соблюдением всех обычаев, традиций и правил, генерал Алексеев усадил Юрия в свою машину и дал, наконец, разъяснения, в которых Якушев к этому времени уже начал остро нуждаться.

Дело обстояло следующим образом. После выхода в отставку, выписки из госпиталя и непродолжительного периода реабилитации свежеиспеченный генерал-майор Камышев отправился погостить в свой родной город Мокшанск, расположенный на реке Мокше, где (в городе, разумеется, а не в реке) у него до сего дня проживала сестра с мужем и дочерью. Это были те самые люди, которых Юрий видел в крематории – сестра Камышева Валентина, племянница Марина и зять Михаил Горчаков, директор местного филиала НПО «Точмаш». (Тут Юрий слегка удивился: это ж какой души должен быть человек, чтобы так горевать не об отце или матери, а всего-то о брате жены!)

Погостив у родни чуть более двух недель, Камышев собрался восвояси, в Москву. Выехал засветло, в середине дня, трезвый, как стеклышко, и без каких-либо признаков недомогания, но километрах в двадцати от городской черты Мокшанска отчего-то не справился с управлением, вылетел с трассы на крутом повороте и, согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, скончался из-за полученных в результате аварии, несовместимых с жизнью травм. «Этими самыми травмами, надо полагать, и объясняется то обстоятельство, что хоронили его в закрытом гробу», – закончил Ростислав Гаврилович, и Юрию почему-то очень не понравилось это как бы между прочим, для красного словца, ввернутое «надо полагать».

Далее выяснилось, что его превосходительство, состоявший с Камышевым в давних приятельских, почти дружеских отношениях, незадолго до начала траурной церемонии успел переговорить с родственниками погибшего. Ничего нового и интересного родственники ему не рассказали: да, гостил, да, уехал… Гостил тихо, в рамках приличий, без гусарства, лишнего на грудь не принимал, скандалов и, упаси бог, драк не затевал, в уличных инцидентах не участвовал, врагов в городе не имел ввиду многолетнего отсутствия… Господи, горе-то какое! Ведь столько лет на войне, весь в дырках, как решето, а погиб средь бела дня в какой-то нелепой дорожной аварии…

Составленный прибывшими на место происшествия сотрудниками ГИБДД протокол не поддавался двоякому истолкованию: превысил скорость, не вписался в поворот и слетел с дороги. Врачи осторожно добавляли: возможно, на быстроте реакции сказались последствия недавней контузии.