Но Аврора была человеком. А значит, и на ее руках были имена. В добавок, милая Аврора росла ребенком любопытным, поэтому не могла не задать вопрос о предназначении этих закорючек на ее запястьях.
— О! — Нотграсс улыбается, готовясь к рассказу какой-нибудь интересной сказке, чтобы на примере объяснить девочке, откуда появились имена на ее руках.
— Имя, что на левой руке, носит твоя любовь, а другое принадлежит твоему врагу, — сбивает ее с мысли Флиттл.
— Нет, наоборот. На правой руке имя любви, а на левой — врага. — ворчит Нотграсс, обиженная, что ей не дали объяснить крошке такие важные вещи.
— Нет. Левая рука принадлежит суженному!
— А я тебе говорю, что правая!
— Видишь ли, милая Аврора, — перехватывает слово Фислвит, накручивая кудрящийся локон на палец, — никто не может с уверенностью сказать, кто на какой руке написан.
Милая Аврора внимательно рассматривает имена на своих запястьях, улавливая ответ на свой вопрос из спора тетушек. Как его улавливает ворон, сидящий на окне и наблюдающий перепалку пикси под прикрытием. Громко каркнув, он взмывает в небо и направляется в железный замок, чтобы узнать, чем занимается король Стефан, по поручению своей госпожи.
В полете он обдумывает услышанное и соотносит его с тем, что уже знал до этого.
Значит, на одной руке имя врага, а на другой — любви. Это объясняет то, что каждого сопровождают именно два имени. Но как они определяют на каком запястье чье? Странно и запутанно всё это… Неужели действительно просто гадают на кофейной гуще? Вспомнив историю Малефисенты, он убедился: да, действительно доверяются чутью, что многих людей подводит также, как подвело его госпожу. Но, если Малефисента знала, что Стефан ее враг, то почему отказывалась рассказать ему об именах на запястьях? Или она продолжает верить и надеяться на то, что Стефан вовсе не враг ей? Или же она считает, что и он предаст её и окажется очередным врагом? Неужели она всё еще ему не доверяет? Неужели он всё ещё не убедил в своей верности? Ответы на эти вопросы он не знает, да и узнавать побаивается. Однако, сама мысль о том, что Малефисента ему не доверяет, больно и глубоко впивается иголками в его маленькое птичье сердце, побуждая в карканье выразить своё негодование.
Неожиданно он вспоминает ту самую ночь, когда он узнал историю Малефисенты, когда он, как ему казалось, смог стать ближе к своей госпоже, когда она смогла довериться ему. Но теперь, догадываясь о том, что она, судя по всему, должна была подразумевать о его чувствах, он не мог с уверенностью сказать, что той ночью он стал ближе к Малефисенте. Действительно ли она доверилась ему, рассказывая свою историю? Или же она сделала это, чтобы посмотреть, воспользуется ли он этой информацией, когда решит предать её, или же нет? Но тогда получается, что она ожидает его предательства? А если так, то она не могла собственноручно дать ему оружие. Значит, она не ждет его предательства, но и не исключает такую возможность. Отчего-то стало досадно оттого, что Малефисента не доверяет ему до конца. Решив сегодня же обсудить с ней это, Диаваль возвращается из замка к своей госпоже, чтобы отчитаться об очередном отсутствии неприятных новостей о Стефане.
Малефисенту он находит беседующей с Авророй, которая стала гостем Болот всего пару дней назад. Дождавшись, когда госпожа проводит милую Аврору до дома и вернется, Диаваль дает о себе знать громкоголосым карканьем, спустя секунд пять разглядывая свои чистые запястья. Теперь он начинал ненавидеть отсутствие на них имен. Отсутствие одного конкретного имени — особенно сильно. Наверняка, всё было бы иначе имей он надписи на руках, какие имелись у всех фей и людей. Возможно, тогда бы он смог бы без опасений и страхов быть отвергнутым признаться в чувствах, смог бы сцеловывать с ярко-алых губ горечь и боль, смог бы нежно обнимать на рассветах и закатах, даря ощущение поддержки и опоры, смог бы…
— Ты что-то хотел? — недовольно спрашивает Малефисента, прерывая его мечты о том, как всё могло быть, если бы это происходило не с ним…
— Да. Поговорить.
Он замолкает, не решаясь сделать столь сложный и важный шаг. Если сейчас он скажет о том, что он знает о предназначении имен на запястьях, то это гарантированно изменит его жизнь. Этот разговор станет их точкой невозврата. Готов ли он к этому? Определенно, нет. Но и молчать Диаваль не хотел, ведь из-за молчания Малефисенты они и попали в столь смущающую ситуацию. Конечно, он не винил ее в том, что она не рискнула рассказать ему о соулмейтах и прочей сказочной дребедени, которой детям промывают мозг родители, не винил и в том, что она не решилась сухо изложить факт того, что он, вероятно, любовь всей её жизни.
Но он не мог даже выдавить из себя кряхтения, что у людей называются смешками. Тишина продолжала обволакивать Вересковые Топи. И, если сначала, первые секунд пятнадцать, она была теплой, мягкой и приятной хотя бы для Малефисенты, то после она стала тягостной, ожидающей и насторожившейся.
— Ну? — протягивает Малефисента, приподняв одну бровь.
Несмотря на очевидный дискомфорт, причиненный его молчанием, она продолжает улыбаться. Но это улыбка совсем не похожа на ту нежную и ласковую, что она дарила ему той ночью, не похожа она и на ту озорную, что появлялась на её губах, когда она подшучивала над тремя пикси. Эта улыбка не была красива или ярка, она была уродлива. Словно Малефисента всеми силами пытается удержать губы в таком положении, словно она пытается не морщиться или хочет выглядеть дружелюбно, что совсем не получается. Ему бы хотелось, чтобы такая улыбка никогда не появлялась на лице Малефисенты. Он мог согласиться, если бы ему предложили, на все муки мира, только бы она улыбнулась ему своей особенной, только лишь для него одного, улыбкой, пожурила: «Глупая, птица» и объяснила, что это неразумно.
— Эм… Кхм… — он прочищает горло, откашливаясь, — Госпожа, я знаю, какое значение имеют имена на запястьях.
У неё не получается удержать улыбку, и по ее лицу Диаваль понимает, что она шокирована и обескуражена его признанием. Он догадывается, что Малефисента может чувствовать себя ещё и беззащитной, и корит себя за то, что так и не научился красиво излагать свои мысли, как это делают менестрели, ругает себя за то, что причинил ей дискомфорт. Глядит на холодное, словно камень, лицо Малефисенты, на тонкие сжатые губы и на промелькнувший страх в глазах.
— Оу, — выдавливает она из себя.
— Простите, мне не следовало лезть не в своё дело, — идет на попятную, боясь разрушить ту тонкую нить доверия, что недавно, казалось, установилась. — Я, пожалуй, пойду, с вашего позволения, — склоняет голову в ожидании приговора.
— Хорошо, — доносится до него сдавленный голос Малефисенты.
В последующем каждый из них делает вид, что ничего не произошло. Они продолжают беседовать на отвлеченные темы по остаткам ночей, когда милая Аврора уже спит в своей кровати, а утро еще не вступило в свои права полностью. Но однажды, во время своего очередного пребывания на Болотах, прекрасная девушка интересуется больной для Малефисенты темой. Она с наивным лицом спрашивает о крыльях, не догадываясь, какой болью отдаются её слова в сердце и в спине. Малефисента, с тоской глядя перед собой, набирается сил для гордого ответа.
— Служили мне верой и правдой, — произносит она, а сама думает совсем не о тех крыльях, что были украдены жалким и обезумевшим Стефаном, а о совершенно других, которые не поднимали ее в небеса, не боролись с ветрами и уж точно не позволяли ей созерцать красоту собственного дома. Опомнившись, добавляет что-то про ветра и облака, чтобы Аврора правильно её поняла (хотя иначе быть здесь и не может), но сама задумывается об имени на правом запястье, выведенном небрежно, словно наспех, и улыбается.
А время продолжает свой ход, и Малефисента с Диавалем с ужасом ожидают наступления шестнадцатого дня рождения Авроры. Лучиком света и надежды для Диаваля становится появление принца Филиппа. Он знает, что на одном из запястий милой Авроры как раз написано аккуратным почерком имя принца. Какие имена у Филиппа, он не может сказать с уверенностью, но догадывается, что на одной руке можно обнаружить имя их любимицы. Малефисента его настрой не одобряет.
