— Ну ты чего? — мягко спрашивает он.

Она пересаживается ближе к нему так, чтобы можно было уткнуться в его грудь, пряча слезы и заглушая рыдания. Он прислоняется головой к ее виску, крепко сжимая в объятьях.

— Не надо плакать, — просит он. А у самого в глазах стоят слезы. Он пытается делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы не зарыдать вместе с Евой. Однако, одна слезинка за другой скатываются по его щекам, падая на одеяло на плечах сестры. Он еще крепче прижимает ее к себе. Евангелина дрожит, из ее глаз непрерывно текут ручьи, а из легких вырываются тихие завывания.

Они засыпают в объятьях, тесно прижавшись друг к другу, в кровате сестры.

После похорон отца жизнь стала невыносима. Ярость и обида на него заполонили его доброе детское сердце. Если бы он решил написать пафосный роман об этом, то обязательно бы сказал, что смерть отца разделила их жизнь на до и после. Но все, казалось, было еще хуже. С каждым днем он все сильнее ощущал не хватку в нем. Друзья семьи помогали как могли, то забирая Еву из школы, то его — с тренировки. У всех его друзей были теплые отношения с отцами, которые воспитывали в них мужчин. Ему было не у кого учиться, поэтому он черпал знания из фильмов, книг и любых других источников.

Поскольку в памяти все еще были свежи те ночи, когда он лежал с сестрой, пряча слезы в ее волосах, он пообещал себе, что поможет ей забыть и отпустить отца. Возможно, тому виной была его злость на папу, на то, что он испортил им жизни своим уходом, за то, что своей смертью он заставил их страдать. Лучше всего запоминается худшее, поэтому хорошего об отце он не помнил почти ничего в то время. Даниил ненавидел все, что напоминало о нем, и высказывал своё неприятное многим мнение Еве. Та смотрела на него сначала непонимающе, а после неодобряюще, но она молчала, лишь изредка напоминала ему о том, как она любит отца. Её тягу благотворить его он не понимал. Так они прожили пять лет. Он ходил на тренировки, Ева — в музыкальную школу. Редко обсуждали отца, она — с любовью и нежностью во взгляде и голосе, он — со злостью и агрессией. После его замечают скауты «Реал Мадрида». Он с радостью прощается с прежним, считая, что после переезда его не будут беспокоить ненависть и обида на отца.

Он не любил прощаться. А кто любит? Кто любит оставлять своих родных? Близких? Друзей? Кому может понравится раз за разом обнулять результат, достижения? В новом месте придется вновь начинать отстраивать себя, отстаивать свои интересы, показывать свои плюсы и бороться с минусами.

Сейчас он стоял рядом с мамой, сестрой и дядей Денисом. Вокруг них стояло по меньшей мере три чемодана, один из которых принадлежал Черышеву. Они с Евой стояли в тишине, а дядя Денис вместе с мамой обсуждали что-то нейтральное. Когда остается около получаса, сестра и мама начинают нервничать. Все чаще взгляд метается от часов к чемоданам. Глаза приобретают подозрительный блеск.

Женский голос едва понятно объявляет начало регистрации на рейс до Мадрида. Они печально переглядываются с сестрой.

— Ну, присматривай там за ним, — просит мама Черышева, отводя взгляд, чтобы сдержать слезы.

Дане она наставляет вести себя хорошо, присаживаясь на корточки. Оглаживает рукой его лицо, поправляя челку, смотрит своими нежными глазами, омраченными сейчас грустью, обнимает крепко-крепко, обвивая его своими руками, дарящими ощущение защищенности от всего плохого. В ее объятьях тепло и приятно. Эмоции переполняют его детское сердце, потому он обхватывает ее своими маленькими ручками, сцепляя их за ее спиной, носом утыкается в ее плечо. Маме неудобно, но она не разрывает объятий, лишь крепче прижимает его к себе. Целует нежно в висок. И все смотрит, запоминая, прощаясь.

Вскоре она вынужденно поднимается, выпрямляясь, часто моргая и вытирая мокрое лицо рукой. Еще раз целует его, на этот раз в макушку, ласково треплет волосы, приводя их в беспорядок. Смаргивает слезы и просит звонить как можно чаще, приезжать по возможности. Он кивает, сглатывая странный ком в горле и шмыгая носом.

Ева налетает на него, душа в своих объятьях и утыкаясь в его плечо. Они стоят в молчании, прерываемом лишь шмыганьем носов, некоторое время, также запоминая и прощаясь.

— Обещай, что не бросишь… что будешь звонить и приезжать, — едва слышно просит сестра, шепча ему на ухо.

— Обещаю.

Мадрид и Испания не влюбили его в себя. Напротив, постоянная испанская жара раздражала его. А сам город, казалось, выкачивал из него все силы. Архитектура была непривычна для него своими сооружениями. Испанцы казались алчными амигос, которые готовы были воткнуть в его спину нож. Странный, непривычный менталитет их выбивал его из колеи. Вечно улыбающиеся своей маньячной улыбкой они пугали его. Их манера называть другом каждого малознакомого человека озадачивала его. Но он пытался привыкнуть.

После того, как он обосновывается в Мадриде, нехватка в отце уже не ощущается так остро, как это было раньше. Дядя Денис давал ему то, что не смог дать отец. Его даже стали называть Черышевым. На самом деле, там просто случилась какая-то неразбериха с документами, кто-то «очень талантливый» перепутал его фамилию, а он не стал поправлять. В конце концов Денис стал ему вторым отцом. Однако, когда он видел, как кто-то из его новых знакомых перебрасывается фразочками со своим отцом, что-то в нем сжималось, садня. Он звонил домой, общался с Евой чаще, чем сейчас. Ездить часто не получалось. А после выпуска из Академии, когда он уже даже несколько раз привлекался к основной команде, ему поступает предложение переехать в Манчестер, чтобы вступить в ряды местной команды.

Было ли это ошибкой — соглашаться на такое? Он не может ответить на этот вопрос и сейчас. В его теперешней команде он ощущает себя как в семье. Будто он всю жизнь скитался в поисках своего места, где ему будет комфортно, и вот спустя годы наконец нашел. В Манчестере он познакомился с Джоном. В Манчестере его застало приглашение в Сборную России. Этот город для него стал родным, английский стал для него вторым русским.

Правда, Денис странно воспринял его согласие на переезд.

— Ты ведь не собираешься действительно принимать то предложение? — интересуется Черышев, читая какие-то документы, связанные с его новой должностью. — Ты же пошутил, когда тебя спросили об этом, верно? — он отрывает взгляд от бумаг, наблюдая за его реакцией.

— Почему бы нет?

— Ты шутишь? — брови Черышева комично взлетают вверх, увеличивая визуально размер глаз.

— Пойми, дядя Денис, мне здесь душно. Этот город съест меня, проглотит разом, не прожевывая. А в Англии и климат другой, и менталитет тоже. Да и с английским у меня лучше, чем с испанским.

— Ты собираешься уехать из Мадрида! Ты! Закончивший его Академию. Тебе ведь пророчат место в основном составе. А ты собираешься сбежать от лучшего клуба мира! — Денис отбрасывает бумаги, но делает это таким образом, что они не разлетаются по столу, а падают на него стопкой.

— МЮ тоже титулованный клуб! Мне кажется, там будет лучше… — сбавляет тон, отворачиваясь от Черышева, чтобы не видеть его оскорбленного лица.

— Ну раз ты так считаешь… Ты уже взрослый. Так что… — Денис успокаивается, однако грусть в его глазах не остается незамеченной.

Они начинают ссориться каждый раз, когда вопрос о лучшем клубе мира возникает на горизонте. А вскоре он уезжает в Англию, оставляя Черышева в Испании, и не поддерживает с ним связь. Да и тот не рискует прервать молчания.

Дальше предаваться воспоминаниям мешает голос Джона, вырывающий его из добровольной апатии и тоски. Тот так настойчиво зовет его к телефону, что игнорировать его не представляется возможным. Даниил встает, кряхтя и жалуясь, что ему даже потосковать не дают нормально.

Когда он входит на кухню, где у них расположился раритетный, выживший неизвестным способом, домашний телефон, вид Джона заставляет его насторожится. Широко распахнутые глаза, полные неверия и озадаченности. Приоткрытый в недоумении рот. Замершие руки, вцепившиеся в трубку телефона. Окоченевшая поза в целом.