– Аккордеон – тоже мамина школа?
Алесь потупился, не зная как ответить.
На аккордеоне Алеся научил играть немецкий офицер по имени Карел. Во время оккупации Крушней гитлеровскими войсками он служил в военной комендатуре, а мама была переводчицей. Ей удалось завербовать Карела для работы на партизанское подполье. Он добывал необходимые секретные сведения. Когда над мамой повисла угроза разоблачения, Карел вместе с нею ушёл в партизанский отряд. После войны остался в селе и стал работать музыкальным руководителем. Он говорил, что его мама была чешкой по национальности и сгинула в концентрационном лагере, поэтому он любил славян и ненавидел немецкий фашизм. Он часто гостил в доме Штефловых. Приносил маме цветы, а Алесю и Павлинке конфеты или пряники. Он всегда улыбался, но в карих глазах плескалась печаль. «Я тебья, Альеска, очень люблью, – говорил он, – и Павлу люблью. Вы мне как есть сын и дочерь». Но прежде всего Карел безумно любил маму.
Карел нравился и Алесю, и Павлинке. Отца они не знали. Он ушёл на фронт вместе с двумя сыновьями-близнецами в самом начале войны. Павлинке тогда шёл второй год. Вскоре мама получила похоронку на сыновей. По рассказу мамы, отец объявился в начале 1943 года, выполнял какое-то специальное задание. Несколько дней скрытно жил дома. А потом пропал на целых восемь лет. В результате тайного пришествия отца через год и явился на свет Алесь.
Когда Алесь пошёл учиться в первый класс, в село пришла военная американская машина «Виллис» с молодым лейтенантом и двумя солдатами-автоматчиками с малиновыми погонами на плечах. Карела арестовали. Лейтенант разрешил ему попрощаться с семьей Штефловых. Карел попросил Алеся сыграть на аккордеоне «Катюшу» – свою любимую песню, с которой и начинал его обучение. Аккордеон он оставил на память. Больше Карела они никогда не видели.
Собираясь уезжать в Сибирь, мама подарила пианино сельскому клубу. Не повезешь же с собой такую громоздкую вещь. А покупать её всё равно никто не станет. Деревня искони скрашивала свой убогий досуг музыкой гармошек. А вот аккордеон взяли с собой. Подручный инструмент. Им на худой конец можно зарабатывать на пропитание. Но не заработал Алесь ни рубля, ни куска хлеба. Аккордеон украли в эшелоне в первую же дорожную ночь.
Алесь исподлобья взглянул на Павлинку: как сказать о своём музыкальном обучении врагом, ведь это только для него Карел просто хороший человек, а как расценит Фаина Иосифовна. Алесь не умел лгать и изворачиваться.
Но, как всегда, выход из неловкого положения нашла Павлинка:
– В нашем селе после войны работал один бывший военный музыкант. Он и научил брата играть на аккордеоне.
– Такого инструмента у нас, к сожалению, нет, – посетовала Фаина Иосифовна, – предпочтение отдается родному русскому баяну. Но ничего. Поищем в городе.
Из медпункта Павлинка и Алесь пошли к тёте Поле. Она выдала «сиротскую одёжу»: Павлинке – красное вельветовое платье с белыми горошинами, а Алесю – красную вельветовую рубаху без горошин. Ботинки и нижнее бельё у них ещё были в добротном состоянии, их тётя Поля заменять не стала.
В детском доме мальчики занимали первый этаж, а девочки – второй. На каждом – по две больших комнаты – спальни для старшей и младшей групп. В них по двадцать кроватей в два ряда. Между кроватями тумбочки на двоих.
Тётя Поля показала Алесю кровать – вторую от угла под окном.
– Это твоя. Не повезло тебе маленько. Будешь бедовать рядом с Филькой Жмыховым. Жох! Оторви да брось. Ты себя сразу поставь поторчиной. Он перед такими робеет. А то станешь как Валерка, царствие ему небесное.
Тётя Поля перекрестилась, вспомнив худенького, тщедушного мальчонку, сбежавшего весной из детского дома и попавшего под поезд.
– Он Фильке и постель заправлял, и ботинки драил, и штаны наглаживал. Одним словом – был на побегушках. Но ты не бойся, – тётя Поля погладила Алеся по спине, – я тебя в обиду не дам. Ты чуть чего «графу», э-э-э Евграфу Серафимовичу, не жалобись. Ты мне говори. А я на этого охломона управу найду.
Полина Григорьевна Рускина обладала независимым характером, слыла в детском доме поборником правды и справедливости и знатоком язвительной матерной словесности. Её побаивался даже сам заведующий детдомом Чурилов.
Во время войны Рускина служила санитаркой во фронтовом лазарете. Вытащила из огня сражений ни один десяток раненых солдат, в том числе и одного генерала. Под новый год и к Дню Победы над фашистской Германией генерал поздравлял Рускину почтовыми открытками и телеграммами. Присылал посылки с «джентльменским набором» – бутылкой армянского коньяка, консервированной рыбой и говядиной, плиткой шоколада, пачкой хорошего печенья и флакончиком французских духов.
В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала «ершом» – смесью коньяка с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом», невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина, уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненого генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «виллис», когда он проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка. Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной: была ли любовь с генералом? На что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»
Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.
В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет Кузькину мать». Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что и «у генерала поди своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить». Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался не докучать Рускиной. Настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает, надёргает фактуры (всегда найдётся что наскрести!) и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место.
Недоброжелатели называли Рускину за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой». Но детдомовцы тётю Полю любили. Чуть-что – бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы – давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что казалось в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.
Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова.
Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:
– Если ты, мудозвон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу. – И показывала, как долго и больно станет это делать.
– В кого только этот кобелина уродился, – сердилась тётя Поля, – ещё поди и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет.
Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Филипп Жмыхов попал по поддельным документам (помогли сердобольные делопроизводители), скостив три года возраста. В действительности ему уже стукнуло семнадцать лет. «Смоленский сирота» хлебнул мурцовки в немецком детском концентрационном лагере, а после войны – баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. В колонию он попал сразу же, как только освободился из немецкого плена, – украл из военного эшелона пистолет и несколько банок американской свиной тушёнки. За колючий проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленьких звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо – очень уж «примета налицо».
