– Ну вот… Почти приехали. Сейчас на заездок свернём, там спуск и елань.

Лесовозная хорошо укатанная дорога остаётся позади, машина ныряет в узкий путик, прорубленный в таёжной чаще, медленно катится по склону и выезжает на голую равнину. Там, вдали, где елань снова утыкалась в тайгу, чернеют какие-то постройки. Исподволь они вырастают на глазах и вот уже различается изба с притыком сеней, маленький домик, стожок сена, огороженный неошкуренными пряслами и прикрытый сверху корьём. Возле него телега и сани с задранными к небу оглоблями. У дороги пасётся конь. Он поднимает голову, настороженно прядёт ушами и, не почуяв опасности, принимается выщипывать зелень, ещё не до основания побитую ранними заморозками.

Из дома выходит человек. От его ног встречь машине катится белый шар.

– Собачка Афанасия, – говорит тётя Катерина, – сбрасывает скорость и опускает стекло кабины. – Здравствуй, мой милый, здравствуй, мой хороший!

Пёс бежит рядом, смешно натопырив колечко хвоста и бросая быстрый взгляды на нежданных гостей.

– Умница. Он зазря глотку драть не станет, как глупые деревенские шавки.

Машина останавливается рядом с лесником, затуманив его сизой гарью выхлопных газов. Он отмахивается рукой, словно отбивается от целого роя полевых ос. Но даже по заросшему густой, чёрной с проседью бородой лицу так, что и губ не увидать, понятно: хозяин улыбается и рад гостям. На нём длиннополый брезентовый дождевик с капюшоном, в распахе которого видны изрядно поношенные клетчатая байковая рубаха и синие галифе. На ногах обувь из чёрной хорошо выделанной кожи – юфти, с мягкими подошвами и высокими голенищами, перехваченными под коленями узенькими ремешками. На обувку Алесь и обращает внимание, как только вылазит из кабины.

– Мои ичиги пондравились? – Голос у лесника молодой, сочный. Никак не вяжется с внешним обликом замшелого мужика. – Хорошо заплатишь – продам… Здорово, Катерина! – кричит он, заглядывая за кабину, где гостья играет с собакой. Несколько оторопев, Алесь мешкотно достаёт из-за пазухи письмо. Всю дорогу оно обжигало сердце. Тянуло посмотреть. Но мама всегда говорила: нельзя брать чужие вещи и читать чужие письма.

Лесник зажимает листок бумаги заскорузлыми пальцами правой руки, читает. Левая в онемелом полузгибе висло покачивается.

Сквозь пелену облаков пробивается солнце. Лесник, прищурив один глаз, смотрит в небо.

– Однако вы погоду привезли – на вёдро.

– Здорово, Афанасий, – подходит Катерина, – письмецо амурное? Секрет?

– Куда там. От Полинки. Просит мальчонку на время приютить – позаботиться. Что за дело? Мне корысть: живая душа рядом. А то живу как лешак, не с кем словом переброситься. Да и подмогнёт где. Парень, я вижу, свойский. Ну, давай знакомиться. Дядя Афоня.

– Алесь.

– Как-как?

– Алесь.

– Что за имя такое. Девчоночье вроде.

– Девочек зовут Олесями. Это белорусские имена.

– Ладно, – рубит рукой воздух дядя Афоня, – буду я тебя звать Леськой. Не осердишься? А чё сердиться. Меня вон лешаком зовут. Дык хоть как пускай. Хоть горшком, да токо в печь не суют.

Дядя Афоня улыбается глазами. Потом обнимает Алеся.

– Давай я тебя с хозяйством своим познакомлю. Это перво-наперво. Атас! – подзывает он собаку, которая выжидательно сидит в сторонке. – Ко мне!

Собака подбегает. Смотрит на Алеся внимательными глазами.

– Ты присядь, – говорит дядя Афоня. – И позови к себе. Не бойся. Покажи, что ты ровня ему. Если ты хороший парень – сразу признает. Он умный. Его не проведёшь.

Алесь приседает. Атас, навострив чёрные ушки и чуть подрагивая хвостом с чёрным окончанием, обнюхивает его со всех сторон.

– Можно его погладить?

Получив разрешение, осторожными прикосновениями ладони гладит голову лайки.

– Вот и лады, – улыбнулся Афанасий, – раз не отпрыгнул, значит – признал. А теперича другого семейника приманим.

Сунув два пальца в рот, Афанасий трижды пронзительно свистит. Конь поднимает голову и, ускоряя шаг, идёт к усадьбе. Но более призывно продолжительный свист срывает его на крупную рысь.

– Еслиф ишо приложусь, галопом рванёт, – довольный собой хвалится Афанасий.

Конь останавливается рядом с хозяином. Раздувает ноздри и косит глазом на незнакомых людей.

– Как его зовут?

– Кауркой, – Афанасий хлопает ладонью по крупу. – Коней обычно по масти кличут.

Шерсть у Каурки рыжая впрожелть, с того же цвета нависью – хвостом и гривой, заплетёнными в косы.

– Красивый! – восхищенно блестят у Алеся глаза.

– Я его ишо даганом взял. Вырастил, сам объездил. Под седлом ходит и в телеге. Надёжа! На нём хошь пахать, хошь на охоту. Волчару или мишку учухает – не побежит без понужды. В чужие руки не дастся. Ты верхом-то ездить умеешь?

Алесь отрицательно качает головой.

– А дрова колоть? А из ружья стрелять? А рыбу имать? Э-э-э, паря, – трясёт бородой Афанасий и рукой отмахивается, как при разговоре о безнадёжно больном человеке, – совсем ты к жизни не подлажен.

– Чего же ты хочешь, – укоряет Афанасия Катерина, – откуда ему этим деревенским премудростям научиться, городскому парнишке.

– Я же не в обиду, – оправдывается Афанасий. – Не уметь – не грех. Грешно не учиться. А мы научимся. Так, Леська?

Афанасий привлекает к себе Алеся сильной правой рукой.

– Была бы охота. Всё сладится.

Афанасий окидывает взглядом свою усадьбу.

– Емануха у меня там – в стаюшке. Ну энто посля. – И упирается весёлыми глазами в Катерину.

– Можат, в светлицу мою пожалуешь? Я днесь косульку стрелил. Бухлёр свежий. Утрешний. По стаканчику пропустим.

Афанасий подмигивает и зазывно дергает головой в сторону избы.

– Трудно отказаться, – охотно соглашается Катерина, – дорога дальняя, тряская. Промялась.

Изба Афанасия только внешне кажется большой. Объём ей придают сени, намного превышающие её размеры. В сенях – ларь с мукой, ящики с овсом и отрубями; железная бочка с водой. На дощатых стенах развешана конская упряжь, верёвки, цепи, плотницкий инвентарь, берёзовые веники.

В избе, сразу при входе, чугунная печь с железной трубой. К единственному окну, на подоконнике которого красуется ярко цветущий цветок герани, примыкает стол, застланный потёртой клеёнкой. По обе его стороны прижимаются к хорошо струганным бревенчатым стенам два деревянных топчана. Один голый, другой – с плоской постелью, прикрытой серым суконным одеялом.

– Ну, мойте руки, – указывает Афанасий на железный умывальник в углу у печки, – и за стол, на топчаны. – Суетится, расставляя алюминиевые миски и кружки, нарезая хлеб, репчатый лук кружочками, свежую капусту, раскладывая ложки и вилки.

– Давненько я к тебе не заглядывала, – Катерина окидывает взглядом убогое убранство избы, две небольших полки – одну с посудой, другую с рядком книг, останавливает глаза на небольшом портрете первого секретаря ЦК КПСС, председателя Совета Министров СССР Н.Хрущёва, вырезанного из газеты и помещенного в рамку.

– Года два, пожалуй, – Афанасий черпает поварешкой из кастрюли, разливает мясной навар по мискам. – Не любишь ты меня, Катерина.

– А за что тебя любить. Время идёт, а ты никак не разбогатеешь.

– А знашь почему? В карты с государством играть не умею. Никак масть не выпадат. Козыри не идут.

– Не-ет, – смеётся Катерина, – не тому богу молишься.

– В стране нашей вера Дунькина, – Афанасий соображает о ком идёт речь, – хошь не хошь, а молись как скажут.

– Смело отвечаешь.

– Тебя бояться прикажешь?

– Всех надо бояться. Так вернее.

– Я своё отбоялся. Можешь на меня настрочить.

– Дурак ты, – вдруг обижается Катерина, сожалея о том, что невзначай затронула эту больную тему.

– Вот-вот, – находится Афанасий, – с дурака-то ничего и не возьмешь.

– Хватит, Афоня. Давай сменим пластинку.

Афанасий ставит на стол большую алюминиевую миску, наполненную с верхом кусками мяса.

– Ну, под такой закусон, да с такими дорогими гостями и водочки дарбалызнуть не грешно.