– Кабы это, Полина Петровна. Да разве же Алеська на воровство способен?

– Да и то верно, – согласилась тётя Поля, – душа ангельская. А чегошеньки он натворил?

– Чурилова изувечил.

Тётя Поля сцепила в замок пальцы рук и затрясла ими.

– Как? А ну-ка, присаживайся, голуба моя, давай рассказывай.

Выслушав сбивчивый, не без глубоких грудных вздохов и прослезия рассказ Фаины Иосифовна, тётя Поля разразилась бранью по адресу заведующего детским домом, в которой самыми пристойными можно было назвать только такие выражения, как «сволочь», «гадина», «кобелина бесхвостый», «мразь фашистская», «пидор вонючий». Кому-кому, а уж ей-то было доподлинно известно зачем эта похотливая скотина возит на свою дачу парнишек и девчонок. Управы на него нет. Да и где найти её, ежели в друзьях у Чурилова вся верхушка Лесогорска. В малиннике его пасутся. Попробуй, пожалуйся! Но всё – терпение её кончилось. Напишет она ба-а-ль-шое письмо своему генералу. Давно собиралась пожаловаться на те тёмные дела, которые вытворяются в детском доме, где хитрованное умыкание продуктов питания, государственного имущества, использование сиротского подневольного труда на огородах разных высокопоставленных чинодралов, ещё не самое страшное. От генерала просто так не отвертятся. Он в Москве не последняя спица в колеснице. А Москва – это Москва!

Намерение тряхнуть перед генералом мусор, накопившийся в детском доме, вывело на мысль сказать и об Алесе, пусть озаботится судьбой парнишки. Может в другой детский дом определиться поможет. Ведь Чурилов ему теперь житья не даст. А пока суть да дело – спрятать Алеську. Есть у неё старый фронтовой товарищ. Лесничит на таежном кордоне. Без семьи бедует с конем да собакой.

Он парнишку примет с превеликой радостью. Это километров пятьдесят от города. На лесозаготовках. Искать в такой глуши кто будет? Ну, а доставить Алеську туда – тоже не морока. Катерину попросим. Она оттуда дрова возит.

И не теряя времени женщины отправились на пункт приема лома черного металла. Всё складывалось как нельзя лучше. Катерина оказалась на месте, готовила свою «бандуру» к рейсу (вот бывает же так, господь, наверное, перстом указывает – ведёт) именно на лесосеку, и не раньше, как утром следующего дня. Выслушав рассказ о случившемся с агальцом, которого знала, да и как оказывается даже прошлой ночью везла с озера в город, согласилась доставить на кордон в полной целости и сохранности, с фронтовым, клятвенным заверением не разглашать тайны. Катерина обещала подкатить к бараку часиков в семь утра.

Потом женщины поехали на квартиру Фаины Иосифовны. Тётя Поля не без слёз долго тискала Алеся в объятиях, дотошно выспрашивала, что да как было. И всё-таки, всё-таки не было ли «этого самого». Такое нельзя скрывать. Удостоверившись, что «этого самого» не случилось, успокоилась. И похвалила Алеся за то, что смог сам за себя постоять.

Затем тётя Поля села за стол писать письмо генералу. И писала долго, почти до полудня. Вздыхала, черкала, обижаясь на свою малограмотность и «писарьскую немощность». Отказалась от обеда и, боясь потерять подъемной волны действия, направилась на главное почтовое отделение Лесогорска. Там попытала почтовых работников: как отправить очень важное для неё письмо, чтобы тот, кому адресовано, обязательно его получил и чтобы она знала, что он получил. Оказалось всё проще пареной репы. Отправить заказное письмо с уведомлением. И не шибко дорого, как опасалась тётя Поля, это стоило.

Довольная собой, она вернулась в детский дом.

Алесь просыпается бодрым, со свежей головой и ощущением, что и не спал вовсе. Но ходики на стене отстукивают седьмой час утра. Фаина Иосифовна хлопочет на кухне. Слышится, как скворчит на сковороде яишница, любимая еда Алеся. Он заглядывает в окно: в обморочном свете электрической лампочки, одиноко болтающейся на столбе, ветер взметает мокрую листву на дорожном асфальте. Людей не видно. На стуле горкой лежит одежда, заботливо приготовленная Фаиной Иосифовной для Алеся. Он надевает исподнее: мягкие, облегающие бедра и икры рейтузы, байковую рубашку; толстые трикотажные штаны, шерстяные, домашней вязки носки и шерстяной свитер. Всё по его росту, к восторгу души. Свитер Алесь снимает с себя и вешает на спинку стула – в комнате тепло. Он идёт на кухню, здоровается с Фаиной Иосифовной.

– Умывайся, – говорит она, – и за стол. Надо быть готовым к отъезду. Вдруг Катерина подъедет раньше намеченного часа.

Потом они завтракают, молча поглядывая друг на друга. Алесю не хочется покидать эту тёплую и гостеприимную квартиру, а хозяйке – провожать его.

Катерина не опаздывает. Фаина Иосифовна, беспокойно посматривающая на часы, слышит шум приближающейся машины, выглядывает в окно и кивает Алесю:

– Приехала. Одевайся сынок.

Алесь надевает новые кирзовые сапоги, притопывает.

– Не жмут? – настороженно осведомляется Фаина Иосифовна.

– В самый раз.

Она тщательно застегивает пуговицы на его тоже новой, ватной телогрейке, подправляет лыжную шапочку на голове.

– Не провожайте. Застудитесь.

– Нет, нет, – протестует Фаина Иосифовна, – сумка притяжеленная, поналожили туда всего… Давай-ка мы вдвоём.

Они берутся с двух сторон за ремни. Сумка большая и действительно тяжёлая.

– Это что у вас? Атомная бомба? – улыбается тётя Катерина, помогая поднять её в кузов.

– Гостинцы Афанасию.

Собирала она их вместе с Полиной. Наскоро, но со знанием первоочередной необходимости человеку, живущему в тайге. Несколько буханок городского хлеба, бутылку постного масла, несколько пачек байхового чая и коробков спичек, килограмм поваренной соли и два – сахару-песку, жестяную банку с керосином для настольной лампы или фонаря, и главную отраду любого деревенского мужика – три бутылки водки, именуемые в народе «сучком», и два десятка пачек махорки.

– Ну, с богом, – Фаина Иосифовна крестит Алеся, прижимает к груди его голову. Вдруг спохватываясь, достает из кармана пальто лист бумаги, сложенный вчетверо. – Вот письмо. Передашь Афанасию. Это от тёти Поли.

Она обнимает Алеся ещё раз и не сдерживает слёз, представляя, какой неведомый и тяжёлый путь начинается у ребёнка-сироты в этой холодной стране с безбожной властью, которая не в состоянии по-матерински приголубить детей и стариков, потому что не умеет их любить и вряд ли когда-нибудь научится.

Тётя Катерина на этот раз выглядит не такой весёлой, как обычно. Шея замотана чёрным шерстяным шарфом.

– Ты чё же, агалец, мне позавчера-то не признался? – сипит она и, морщась, глотает слюну.

– Боялся я… Всех боялся, – и протягивает свёрток: серый ситцевый халат и галоши. – Спасибо!

Тётя Катерина бросает быстрый взгляд:

– Барахло это. Мог бы и оставить. Ну, коль притащил, сунь под сиденье. Когда и сгодится.

На ней всё та же солдатская форменная одежда, только поверх гимнастёрки с расстегнутым воротом и белоснежным подворотничком,– лёгкая телогреечка с прострочкой глубоких швов. Такую одевают в холодное время года под шинель.

– Куда мы едем, тётя Катерина? – спрашивает Алесь, хотя хорошо осведомлён тётей Полей.

– На лесной кордон. Лесник там – Афанасий… Фамилию не помню. Хороший мужик. Я там бывала… Райское место. Тебе понравится. – Говорит тётя Катерина, разделяя слова, с трудом и постоянно морщится. – Ты на меня не сердись. Сегодня я калякальщик никудышный. Вчерась цельный день с бандурой своей провозекалась. Прохватило видать… Горло вот распухло. Ажно говорить больно.

И замолкает надолго.

День брезжит серый, холодный. Ветер дует прямо в лоб машине, а на поворотах бьёт в боковые стёкла палыми листьями и мелкими камешками. Он напоминает о надвигающемся ненастье: дожде или снеге, окончательном уходе тепла, приближающихся морозах. Нахохлившись, Алесь смотрит в окно, на плывущие рядом деревья и кусты, ещё не сбросившие до полного оголения наряды. Красивая, но однообразная картина глубокой осени утомляет его и он начинает придренно клевать носом, теряет ощущение пространства и времени. Из состояния вялого полусна Алеся выводит голос тёти Катерины.