Старик встал, они еще раз обнялись, и Юрка направился к выходу.

***

– Шобы понимать – надо чувствовать, а шобы чувствовать – надо понимать, – глубокомысленно изрек Семёныч и, помолчав, добавил: – Кому-то с рождения дано душу за других рвать, другие по жизни начинают проникаться, но в основном так и живут пнями, тока тупеют и черствеют с годами. Молодой ты ишо. Кровь играет, а мозг слабый. Но жизня, она все поправит, поделит всех – кому служить, кому править, ну а кому – просто быть вольным.

Водянисто-серые глаза Семеныча пристально смотрели из-под старческих сморщенных век прямо Юрке в лицо, будто он пытался понять, дошёл ли до парня смысл сказанного. Тот молчал, слегка удивленный философскими излияниями старика.

Зная Семеныча года три, Юрка не подозревал, что этот девяностолетний, но еще довольно крепкий старикан способен на философские рассуждения.

Семёныч жил в казачьей станице, рядом с городом. Когда-то он был кузнецом и пользовался авторитетом у местных, но совхоз развивался, и в какой-то момент оказалось, что кузня уже не может соперничать с современными ремонтными мастерскими, да и сам кузнец состарился, не справляется с тяжелой работой. Однажды, без видимого сожаления, он повесил тяжелый замок на широкие ворота кузни и мелом написал на досках: «Закрыто». Однако малая совхозная пенсия не позволяла Семенычу спокойно лежать на боковой, к тому же натура у старика была деятельная. Достав из подпола оставшийся еще с гражданской тяжелый офицерский палаш, он нарубил возле речки ивняка и принялся за работу: стал плести корзины и вентеря – хитрые приспособления вроде чернильниц-непроливаек для ловли рыбы и раков. И корзины, и вентеря у Семеныча выходили добротные, ладные, станичники брали их с удовольствием. Цены старик не задирал, иногда отдавал товар просто в обмен на продукты или другие необходимые вещи. Семьи он не имел, поэтому обходился минимумом, хотя хозяйство имел справное: просторную хату, огород, с десяток кур. Дед слыл бирюком, помимо продажи корзин с местными не общался, разве что с молодняком. Он охотно учил подростков ловить рыбу, раков и лесную дичь. Пацаны не стеснялись обсудить с Семенычем любые возникающие в жизни проблемы. Нередко зимними морозными вечерами они собирались в его просторной хате, приводили с собой девчонок, крутили магнитофон, танцевали. По поводу спиртного дед был строг, приносить запрещал. Иной раз «любители» покупали дешевое вино и выпивали его заранее, по дороге, но старались особо не перебирать, потому что сильно поддатых старик отправлял на мороз проветриться, а если заартачатся, так еще и тяжелым подзатыльником провожал.

Сегодня Юрка пришел к старику еще затемно. Тот молча выслушал сбивчивый рассказ о том, что произошло, и полностью поддержал парня. Затем они отправились с удочками на берег небольшой речушки.

Отчего-то не клевало, хотя утро было тихое, по-летнему ясное, и вода гладкая как зеркало. Только лягушки будоражили ее то тут, то там, высовывая зеленовато-бурые мордочки из-под воды.

Слегка удивленный сентенциями старика, Юрка некоторое время молчал, затем спросил:

– Ну а ты, Семеныч, из каких будешь?

Старик хитро глянул из-под густых седых бровей и усмехнулся:

– Я? Я, должно, из вольных. Меня по жизни кто только приручить не пытался: красные, белые, серо-буро-малиновые… И бабы – те прям сразу хомут норовили на шею надеть. С властью, сам знаешь, у меня тоже взаимной любви не случилось. Не нравится ей, когда люди по свободе живут. Власть, она ж как баба, все время норовит тебя в ярмо запрячь.

Юрка помнил, как дед периодически гонял в станице представителей власти, пытавшихся отобрать у него лошадь – отчего-то советская власть запрещала частникам их держать. Доставалось и директору совхоза, и председателю сельсовета. Однажды по жалобе даже сотрудники КГБ приехали. Вошли к Семенычу в хату, увидели немощного седого старика, сидящего на табурете посреди практически пустой горницы, и несколько минут с удивлением пялились на «грозу» местной власти. Тем временем весть о предстоящем аресте разнеслась по станице, на улице собрался народ.

Старший гэбэшник отвел в сторону председателя сельсовета и тихо сказал:

– Ты совсем на голову больной? На кого жалуешься? Старик одной ногой на кладбище!

– Да он артист! – возмутился председатель. – На кладбище, как же… Коня втихую держит, с саблей по станице разгуливает. Да он десяток таких, как мы, запросто уложит и не вспотеет! Ну упакуйте вы его в дурдом от греха!

Сотрудник оглянулся на толпу.

– Ты это людям предложи. Гляди, сколько на защиту набежало. Ты здесь власть, вот и находи общий язык с народом.

С этого дня Семеныча оставили в покое. Тот хулиганить перестал, но коня на совхозную конюшню не сдал, так и продолжал держать его в лесном балагане у речки.

– Скажи, Семеныч, а ты вот так долго живешь, потому что «вольный»? – попробовал подначить старика Юрка.

Семеныч в ответ рассмеялся:

– Я, сынок, по молодости одной старухе с косой столько клиентов поставил, что она, видать, мне за это отсрочку дала.

Солнце уже довольно высоко поднялось, начало припекать. В садке у рыбаков плавали всего три небольшие плотвички. Юрка совсем потерял интерес к рыбалке и поднялся.

– Семеныч, я, пожалуй, пойду. Завтра с утра в военкомат. Так что – бывай!

Дед привстал с ватника, на котором сидел, и неожиданно перекрестил парня.

– С богом! – произнес он как-то торжественно, снова уселся на место и уставился на поплавок.

***

Пройдя через КПП, Самохин оказался на территории воинской части и огляделся. Справа от выхода висела доска объявлений, самодельный плакат с надписью «Боевой листок» буквально бросался в глаза. Приблизившись, он прочитал: «Сержант Шаров, назначенный дежурным по парку, сварил ведро чифиря. Бродил по части и искал, с кем бы его выпить». Ниже красовалась фотография сержанта с ведром в руках. Юрик залюбовался лихим видом «преступника», который нагло смотрел в объектив и, похоже, не испытывал ни малейших угрызений совести.

– Самохин? – раздался громкий бас за его спиной.

Юра обернулся и увидел здоровенного детину в хромовых сапогах, фуражке и с погонами прапорщика на плечах. Внушительные габариты прапора поражали: под два метра ростом, широченные плечи атлета и до черноты загоревшее под южным солнцем лицо с тяжелым квадратным подбородком. Прапор обеими руками поправил фуражку, под широкими рукавами форменной рубашки перекатились огромные бицепсы.

Юрка коротко козырнул:

– Так точно! Старший сержант Самохин!

Прапор козырнул в ответ, представился:

– Прапорщик Калмык, – затем резко повернулся кругом и коротко бросил через плечо: – Калмык – это фамилия. Иди за мной.

Слегка удивившись немногословности встречающего, Юра подхватил вещмешок и двинул за прапорщиком. Несмотря на позднее утро, в части было на удивление тихо. Пока шли, навстречу им попался всего один боец, торопливо шагавший куда-то.

Миновав чисто выметенный плац, они вошли в здание двухэтажной казармы и поднялись по лестнице. Дневальный у входа вытянулся по стойке смирно и уже открыл рот для доклада, но прапор небрежным жестом остановил его:

– Покажи ему койку, боец, – и, уже обращаясь к Самохину, сказал: – Размещайся, жду тебя в канцелярии, здание рядом.

После ухода прапорщика дневальный расслабился, удобно устроился на тумбочке возле двери и ткнул пальцем в сторону кровати у окна.

– Твоя, располагайся.

Юрка не спеша направился к указанной койке, пристроил свой баул в тумбочку рядом и отправился искать канцелярию.

В соседнем здании тоже стояла тишина. По обеим сторонам длинного коридора тянулись двери с табличками, но сразу возникало впечатление, что за ними никого нет. Самохин пошел по коридору, дергая ручки запертых дверей. Перед последней, в самом конце, он замер: за ней два мужских голоса вели оживленный разговор, периодически сопровождая его громким хохотом. Юра толкнул дверь, шагнул и оказался в приемной командира полка. За столом, возле двери с надписью «Командир полка Золотницкий А.Г.», сидел худющий дрищ с погонами ефрейтора и, брызгая слюной, рассказывал какую-то историю знакомому Юрке прапорщику – тот стоял у окна. Когда Самохин вошел, дрищ умолк и удивленно уставился на него. По-видимому, его привела в недоумение парадная форма десантника и голубой берет, так как в радиусе ста километров не наблюдалось ни одной десантной части. Сделав шаг к ефрейтору, Калмык щелкнул пальцами перед его носом, выводя из ступора, и негромко приказал: