– Ну что ты! Как можно!.. О наших с тобой отношениях он даже не догадывается, – улыбнулась Маргарита. – Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты принадлежишь мне и только мне. Я не хочу делить тебя ни с кем. Даже с ним. Это тайна. Твоя и моя тайна.

– И ты никогда не скажешь ему?

– Почему это тебя так волнует? Что с того, если он и узнает?

– Я прошу тебя… – Любаша умоляюще прижала руки к груди. – Они же давние друзья с моим отцом. Отец не поймет… И мне не хотелось бы его огорчать. Особенно сейчас, перед выборами.

– А… – рассмеялась Маргарита. – Мэра Санкт-Петербурга – в президенты! Отдай свой голос за Попкова! Вместе с Попковым – к возрождению! Знаем, знаем… Читали… Выкинь все из головы, глупенькая. Какое мне дело до политики? Для меня существуешь только ты! Смотри!..

Маргарита поднялась на ноги, зрелая, прекрасная, с разметавшейся по плечам копной желтых волос, дерзкая от сознания своей красоты. Она повернула один из многочисленных золоченых рычажков в изголовье ванны, и тут снизу, из-под воды, ударили воздушные струи.

Розовая вода заклокотала, вскипела, заходила бурунами, закружилась водоворотами. Пена с шипением поднялась над краем ванны, пушистыми клочьями полетела на кафельный пол. Маргарита начала тонуть в пенном облаке. И вдруг пена словно взорвалась разноцветными пузырями.

Легкие, нежные, прозрачные они начали подниматься вверх, к самому потолку, а в этом невесомом, радужном кружении мерцала сияющая фигура Маргариты.

– Ведьма, – прошептала Любаша. – Или ангел… Как прекрасно…

А над призрачной завесой изогнулась маленькая радуга. И сквозь волшебное сияние Маргарита протягивала к Любаше руки, словно приглашала разделить с ней свою радость.

Мужчинам было сложно разговаривать с Маргаритой. Каждый из мужчин, с которым она когда-либо встречалась, в конце концов переставал контролировать свои поступки и терял голову. Безмятежная, с невинным ангельским лицом, она неосознанно излучала сексуальный вызов, какое-то странное высокомерие, которое вызывало в мужчинах неодолимое желание что-то ей доказать, в чем-то убедить, совершать какие-то поступки, которые они никогда бы без нее не совершили, говорить вещи, о которых они потом жалели.

Да, разговаривать с ней было нелегко с самых первых минут знакомства. Легче не становилось и при следующих встречах. Когда Маргарита поднимала свои огромные карие глаза, медленно покачивала крутыми бедрами, проводила рукой по золотистым волосам, мужчины терялись – они забывали, что хотели сказать. И разговор начинал вилять, уходить в сторону, прыгать с пятого на десятое, потому что Маргарита вела беседу сразу двумя способами и только один из них был словесный. Может, в этом были повинны ее железы и гормоны.

Все в ней излучало половой призыв – не только внешность, но и походка, жесты, мимика, поза, запах и даже блеск в глазах. И она не прилагала к этому никаких усилий. Все происходило само собой. Это шло изнутри нее, было состоянием ее души, ее сущностью.

Маргарита созрела очень рано. Она была старшей дочерью в семье. Кроме нее было еще пятеро детей. Мать постоянно сидела в отпуске по уходу за детьми, а отец был не в состоянии прокормить всю семью. Поэтому Маргарита училась в интернате, сама по себе, и виделась с родителями редко, не чаще, чем раз в месяц.

Поэтому они никак не могли поверить, что их девочка, сама кротость и послушание, вдруг, очертя голову, бросила интернат и исчезла. Они считали это шуткой, глупой ребяческой выходкой: либо Маргарита разыгрывает их, либо попала под влияние дурной компании. Ну нельзя же в самом деле взять вот так и броситься в пропасть!..

Впрочем, особенно они и не переживали, считая, что это недоразумение как-нибудь уладится само собой. Кроме Маргариты, было еще пятеро детей, которых нужно одеть, обуть, накормить, поставить на ноги.

Отец Маргариты, пятидесятилетний мужчина, начальник строительной бригады, главенствовал в доме. Его слово считалось законом. Он очень много работал, но денег все равно не хватало. Отец был бережлив до скупости. Он привык владеть ситуацией и принимать решения, но поступок Маргариты поставил его в тупик. Впервые в жизни он столкнулся с открытым неповиновением дочери и не знал, как ее можно образумить. Поэтому он выбрал самый простой путь: махнул на нее рукой и вырвал все ее фотографии из семейного альбома.

Мать была пятью годами младше отца. Ее фигура оплыла от многочисленных родов. Быт, хозяйство, обеды, стирки, властный характер отца превратили ее в бессловесное домашнее животное. Втайне она прикладывалась к рюмке и была уже на грани хронического алкоголизма. Вполне возможно, что решение Маргариты оставить интернат заставило мать переступить эту грань. Маргариту это не интересовало. Родители уже многие годы были для нее посторонними людьми, далекими и чужими.

В тот далекий воскресный день Маргарита просыпалась не спеша. Она долго лежала в постели между сладкой дремой и явью, потом села, потянулась, широко зевнула и протерла пальцами глаза.

После вчерашнего дождя обои в углу опять отклеились. Влажные потеки на стене образовывали причудливые силуэты, напоминающие то диковинных животных, то сказочные замки, то забавный шарж на учительницу математики Швабру.

Маргарита посмотрела в окно.

Окошко в их комнате было совсем маленькое. Из-за стареньких штор пробивался лучик солнца – робкий и слабый. Он скользил по серым обоям, по блеклому коврику с изображением трех медведей, по книжной полке над кроватью Глафиры, по полустертым надписям, оставленным прежними воспитанницами, пробегал по линолеуму. А потом на солнце набежало облачко и солнечный зайчик спрятался, оставив девушку в полном одиночестве, в полумраке и забвении.

Глафира еще спала. Вчера она вернулась поздно. Забралась, как обычно, через окно, долго ворочалась и все материлась по поводу «этой скотины», которая обращается с девушками как с коровами, которых нужно заклеймить, а сам не может даже вымыть свою машину, и на заднем сиденье сваливает всякое барахло, словно это не машина, а помойка.

Маргарита спустила свои ноги с кровати и прошлепала к окну. Отодвинула штору, выглянула во двор. Небо было ясным, облака растаяли, и солнечные лучи заливали теплом спортивную площадку и сад. Высоко над крышей учебного корпуса, едва видимая в потоках света, кружила птица. Маргарита опять зевнула и стянула с себя сорочку.

По дороге к платяному шкафу она бросила ее на неубранную кровать. Затем открыла дверку и посмотрела на себя в огромное зеркало.

Стройные ноги, загорелые. В полумраке комнаты загар казался еще темнее. А незагорелая грудь была белой, как снег. Маргарита нравилась сама себе. Она покрутилась перед зеркалом, воображая себя то монахиней, то проституткой, а потом рассмеялась и начала одеваться.

Когда оглядываешься на события, круто поменявшие жизнь, память восстанавливает все в мельчайших подробностях. Одно только было странно: все возникающие перед Маргаритой видения были пронизаны тишиной. Конечно же, на самом деле все было не так: под окном на площадке играли в футбол мальчишки, шумели листья зацветающих яблонь, и весенний ветер, врываясь в комнату, играл занавеской.

Но память почему-то стирала все эти звуки и оставляла только тишину. И эта тишина была пронизана величавым спокойствием и уверенностью, ощущением скорой радости, для которой не нужны слова и звуки, которая может обходиться жестами и взглядами, молчанием. В памяти Маргариты тот день и слился с тишиной, со сладостным, неторопливым течением времени, с приближением жаркого лета и с плавным кружением далекой птицы.

А сейчас Маргарите трудно даже представить, что на свете есть тишина. Она присутствует только в памяти. Вокруг всегда столько людей, музыка, встречи… Иногда ей казалось, что тишина больше никогда не вернется, что она осталась позади, в прошлом, на пороге каникул, в том воскресном весеннем дне, совсем в другом мире, с которым все давным-давно покончено.