«Слово о воплощении» и «Слово против язычников» – ранние произведения Афанасия Великого, написанные, вероятно, около 318 г. (двадцатилетним церковным чтецом!). Вполне возможно, что они были доработаны около 335 г., для нужд мира и богословского развития в Александрии, но не менее вероятно, что эти произведения одареннейшего юноши уже заключали в себе всё будущее богословие. Часто в юности мы переживаем мысли как программу для всего нашего будущего, как меру взрослости; и дальнейшие размышления и построения – только более-менее последовательное изложение пережитого тогда. Так было и со словами Афанасия Великого: это не краткое описание готового богословия, но умение измерить то, каким оно должно стать, чтобы за мысли Церкви не принимали то, что мыслями Церкви быть не может.

«Четыре слова против ариан» – это уже результат реальной полемики против богословов, разделявших систему Ария, причем не столько дерзких, сколько боязливых, опасавшихся, что слово «единосущный» будет понято как указание на какую-то безличную сущность, вдруг проявляющуюся лицами Троицы. Афанасий Великий объяснял, что сущность – это не вещь, не предмет, но само существование, которое не приспосабливает к себе вещи и не лишает их неповторимости. Мы просто привыкли пользоваться вещами как взаимно заменяемыми, и ариане боятся замен и подмен; но ничего вещественного нельзя сказать о божественном бытии. Лица Троицы потому и действуют вместе, что не могут заменить друг друга. Божественное бытие скорее могло бы быть выражено на человеческом языке не словом «бытие», а словом «свобода» или «факт», или как-то еще.

Божественное бытие – это то существование, основанием которого и оказывается неповторимость и равенство лиц Троицы: ведь неповторимые только тогда поневоле не уничтожают друг друга, когда они равны. Без равенства не обойдемся мы и в нашей повседневной жизни: только равное доверие позволяет всем поступать равно честно. Без равенства не обойдется даже природа: жизнью равно наделены длящие свою жизнь существа, а срыв этого продолжения жизни в ее недостаток и называется смертью.

Божественная природа не знает этих срывов, и потому становится любимым предметом мысли: интеллектуальная любовь – это и есть умение думать о Боге. Так находя основание в лицах (слово «ипостась» и значит «основание утверждения», «сбывшееся»), божественная природа, она же сущность, сбывается как сама честность Бога; и нечестно поэтому было бы думать, как ариане, что Бог наводит в себе какой-то порядок, как будто творя заговор против себя. Так у Афанасия Великого всегда переплетены нравственные аргументы, коренящиеся в переживании бытия как такового, и созерцание бытия, исследующее минимальные условия существования любви.

Иван Васильевич Попов (1867–1938), статью которого «Религиозный идеал св. Афанасия» мы включили в этот сборник, профессор Московской духовной академии, был одним из самых необычных церковных деятелей своего времени. Аскет, посвящавший науке дни и ночи, он был невероятно открытым человеком: именно благодаря ему «Богословский вестник» стал трибуной для обсуждения важнейших вопросов культуры; и решая редакторские задачи «Богословского вестника», великим теоретиком культуры стал Павел Флоренский. После революции И. В. Попов во многом поддерживал благополучие гонимой, и, вероятно, приговоренной к уничтожению Церкви: в 1924 г. он вел переписку с Константинопольским патриархом, убеждая его поддерживать Московского патриарха, в 1926 г. в заключении в Соловецком лагере вместе с ссыльными епископами и священниками составил «Соловецкое послание», с обоснованием, почему советская власть не должна посягать на существование Церкви, в 1928 г. в ссылке в селе Ситомино на реке Обь организовал передачу продуктов для митрополита Петра, законного главы Российской Церкви, сосланного в эти края. При этом он во всех ссылках был организатором образования на местах, обучал рабочих и заключенных, создавал учебные пособия, находил врачей для нуждающихся – как деятель международного Красного Креста он и был в очередной раз сослан за шпионаж в пользу Ватикана и расстрелян за «контрреволюционную агитацию». Так И. В. Попов прожил горестную судьбу своих любимых собеседников, включая Афанасия Александрийского, и теперь беседует с нами, напоминая, сколь опасны любые подмены понятий, напоминая, что открытость к культуре как к возможности правде сбыться прямо сейчас, спасает богословие от ханжества, а политику – от нарочитой поспешности, грозящей лагерями и смертными приговорами.

Множество богословов, от святителя Григория Назианзина, прозванного Богословом, до теологов наших дней, восхищаются Афанасием Великим как человеком, не просто добродетельным в жизни, но добродетельным в каждом своем слове, мысли и жесте. Бывают люди решительные в своих идеях и построениях, часто это великие мыслители, но их решительность движима страхом инерции или ошибки. Афанасий Великий – уникальный в мировой истории философии случай, когда решительность мысли не реактивна, а активна, когда она исходит из того созерцания, на которое доброе слово, взвешенное, справедливое и примиряющее – единственный достойный ответ. Завершить это вступление хотелось бы глубокими словами преподобномученицы Марии (Скобцовой): «Питавшая Византию греческая культура и философия целиком и неразрывно связана с… первоначальным периодом истории Церкви. Более напряженного и громкого слова человечество не создавало тогда… Быть может, период Афанасия Великого, – период гармонического сочетания божественного Откровения и человеческой мудрости, – был воистину золотым веком в истории христианского человечества». И русская Церковь, и русская культура скажут «аминь» слову матери Марии.

Александр Марков,

Профессор РГГУ и ВлГУ,

31 декабря 2017 г.

1) Ведение богочестия и вселенской истины не столько имеет нужды в человеческом наставлении, сколько познается само собою, потому что едва не вопиет о себе ежедневно в делах и светлее солнца открывает себя в Христовом учении. Но поелику тебе, блаженный, желательно слышать о сем, то, по мере сил своих, предложу нечто о вере Христовой; тем паче, что, хотя и сам ты можешь найти это в Божием Слове, однако же с любовию слушаешь, что говорят и другие. Ибо как святых и богодухновенных Писаний достаточно к изъяснению истины, так и блаженными нашими Учителями сочинены об этом многие книги. И если кто будет читать их, то найдет в них некоторым образом истолкование Писаний и придет в состояние приобрести желаемое им ведение. Но поелику не имеем в руках теперь сочинений этих Учителей, то, чему научился я из них, – разумею же о вере во Христа Спасителя, – необходимо изложить и сообщить это тебе письменно, чтобы учения, заключающегося в слове нашем, не почел кто маловажным и не стал предполагать, будто бы вера во Христа не разумна.

Такие же клеветы в укоризну нашу слагают язычники. Они громко смеются над нами, указывая не на иное что, а только на крест Христов. Но тем паче можно пожалеть о бесчувствии их. Клевеща на крест, не видят они силы креста, наполнившей целую вселенную, не видят, что крестом стали явны для всех дела Боговедения. Ибо если бы сами они искренно вникли умом в Божество Христово, то не стали бы столько насмехаться; а напротив того, познали бы сего Спасителя миру, познали бы, что в кресте – не вред, но врачевство твари. Если с явлением креста уничтожено всякое идолослужение и крестным знамением прогоняется всякое бесовское мечтание; если единому Христу поклоняются и чрез Него познается Отец; если противоречащие постыжаются, и Христос с каждым днем невидимо преклоняет к Себе души прекословов, то вправе мы сказать язычникам: как же можно это дело признать человеческим, а не исповедать паче, что Восшедший на крест есть Божие Слово и Спаситель мира? Мне кажется, что с язычниками делается то же, что и с человеком, который бы стал унижать солнце, закрытое облаками, и потом – дивиться его свету, видя, что озаряется им вся тварь. Как прекрасен свет, а еще прекраснее виновник света – солнце; так, поелику наполнение целой вселенной Боговедением есть Божие дело, необходимо виновником и вождем в таком успешном действии быть Богу и Божию Слову.