Он включил радио, сделал звук погромче, наклонился к Ильину:

– Владимира Ильича мы любим, но никто не читает. А все печатаем, печатаем… Я где-то слышал, что ленинских работ в мире издано столько, что их количество чуть уступает количеству библий или цитатников Мао Цзэдуна. И еще жалуемся, что в стране бумаги нет. Кстати, вклейки в эти книжки, все эта портреты, карты, графики, – напечатаны за границей. Мы так красиво не можем. Это к вопросу: на что расходуем валюту. Все Ленину…

– Да, не зарастет народная тропа, – придушенным шепотом поддакнул Ильин. – Не зарастет. Хотя давно уж пора…

– Сколько паразитов сделали карьеры на этих книжках. Диссертации защитили, в академики пролезли. Эх, чего говорить…

Ильин вертелся на стуле, как на горячей сковородке, и думал: вот бы письмишко с этой болтовней отправить куда следует, кому следует, и пленку с записью приложить. Черных вытряхнули бы из штанов за пять секунд, из партии, с должности, – отовсюду. Но писать нельзя, сам себя подставишь, себе яму выроешь и окажешься в ней вместе с майором, рядышком, – ты и он.

– Так что Ленке сказать? – уже в дверях спросил Ильин. – Идем или нет?

– Не пойду, – ответил Черных. – Скажи, что я заболел. Ангиной, а не дурной болезнью.

Черных пришел на работу пораньше и снова стал просматривать две тощие папки, которые фельдъегерь принес вчера во второй половине дня, часть материала хватило времени прочитать вчера, оставшиеся несколько страниц просмотрел по диагонали. В документах речь шла о побеге из военного госпиталя трех главных фигурантов дела: Мирзаяна, Кузнецова и Бондаря. Первый вопрос, который сам собой напрашивается: почему бежала именно эта троица? Они были друзьями и могли друг другу довериться. Бежать одному трудно, тут нужна компания. Придумал все Сурен, его выбор пал на Бондаря и Кузнецова – эти не проболтаются.

Черных листал протоколы допросов свидетелей, пострадавших, врачей. Кузнецова и Бондаря держали в отдельных палатах в разных концах коридора на втором этаже, Мирзаяна устроили в палату на третьем этаже, тоже отдельную. Возле каждой двери дежурили два вооруженных матроса. Никакой связи между этими парнями, разумеется, не было. Лечащий врач у всех один – некий Ватутин Иван Ильич, ныне покойный, умер от белой горячки три года назад.

Доступ в палаты имели и другие врачи, медсестры, уборщицы, в общей сложности девятнадцать человек. Когда приходили врачи или сестры, с ними в палате оставался один из дежурных охранников, слушал разговоры и вообще… Да, связи между ранеными быть не могло, но она была. Помогал кто-то из врачей или медсестер. Вечером к Мирзаяну приходили контрразведчики, начинались допросы. Мирзаян, симулировал потерю памяти, говорил, что не спит от боли и так далее, видимо, он уже пришел в себя, оклемался, на нем вообще все заживало быстрей, чем на собаке, – но тянул время, выжидал. «Мне бы еще хоть немного подлечиться, и все вспомню», «Дайте время – и память вернется», – его слова. За две недели контрразведчики прониклись доверием к Мирзаяну, угощали его куревом, отстегивали наручники от кровати.

О чем думал капитан морпехов ночами, когда оставался один? Ему было страшно. Еще неделю больничной жизни, возможно, подарят, – и все. Потом переведут в следственную тюрьму, начнутся настоящие допросы, а не посиделки, потом военный трибунал, длинный срок в крытой тюрьме строгого режима, там, в холодной клетушке, он оставит молодость и здоровье, может быть, сойдет с ума. Когда в следующий раз наручники отстегнули от кровати, он выкурил сигарету, а затем избил контрразведчиков и охрану, связал их бельевой веревкой, переоделся в китель и зимнюю шапку, спустился на второй этаж, где ждали Бондарь с Кузнецовым. Там охранники уже были разоружены и связаны, телефонная связь с больницей нарушена…

Черных закрыл папки и убрал в сейф, скоро встреча с отставным подполковником второго главного управления КГБ Павлом Ивановичем Глотовым. Лет семь-восемь назад Павел Иванович занимался тем, чем сейчас занят Черных: искал прапорщиков и офицера, бежавших из госпиталя в Североморске. Глотов подошел совсем близко, но нелегкая судьба, чертов случай взяли свое, – Павел Иванович на темной улице заступился за девушку, которую волок в подъезд пьяный амбал, откуда-то появился еще один громила, сунул в спину перо, лезвие задело позвоночник.

Глотов пережил несколько операций, но восстановиться до конца не смог. Чистая и прекрасная с виду девица, из-за которой он потерял здоровье, оказалась кабацкой потаскушкой, ее не поделили два пьяных Ромео. Глупо.… Вскоре поменялось руководство Госбезопасности, кто-то наверху решил, что чекисты занимаются не своим делом, когда ищут сбежавших дезертиров, – для этого есть милиция, кое-какие материалы передали обратно в МВД, а розыскное дело положили в темный сундук и присыпали нафталином. Материалы, собранные Глотовом, вот они, в папке, но в разговоре может вспомниться что-то новое, чего нет в бумагах.

Глотов, немолодой мужчина с добрым лицом, которого здесь уважительно звали дядей Пашей, пришел раньше времени. Черных поднялся навстречу, пожал руку, помог снять пальто, спросил о самочувствие и подумал, что время людей не щадит, за прошедшие годы Глотов превратился в старика, толстого, с короткой стрижкой седых волос, похожих на птичий пух, ходил он медленно, опирался на палку. Прибавляло лет черное пальто с каракулевым воротником и шапка «пирожок» из искусственной цигейки.

Черных спросил про внучку. Оказывается, она учится в Хореографическом училище при Большом театре, в четвертом классе, подает большие надежды и станет второй Майей Плисецкой, а то и дальше пойдет. Это не стариковские фантазии Глотова, нет, – чистая, правда. Он, пользуясь положением бывшего сотрудника госбезопасности, напросился на встречу с самой Софьей Головкиной, директором этого учебного заведения, этой святыни советского балета, и Головкина, в прошлом блестящая советская балерина, добрая душа, наговорила про внучку таких теплых слов, что сердце расцвело, как чайная роза. И до сих пор, да, цветет. И даже пахнет.

Радует внучка, а ведь конкурс в училище – сто детей на одно место, и все ребятки одаренные, все талантливые, – Глотов пустил слезу, достал платок и с настроением высморкался. Он не отказался от чая, карамели и «юбилейного» печенья, несколько раз поднял голову, с ненавистью посмотрел на портрет Горбачева, хотел сказать что-то ядовитое, сказал другое:

– Вчера жена два часа простояла в очереди, чтобы курицу купить. И перед ней все кончилось. Говорят, дальше еще хуже будет. Все этот…

Он допил чай и без лишних вопросов, перешел к делу. Сказал, что в группу помимо московских оперативников входили коллеги из Еревана, приказ найти Мирзаяна был получен, когда в это дело уже сунули нос менты и военная контрразведка, они везде наследили, потоптались, наделали шума, как слон в посудной лавке, – Мирзаян лег на дно и переждал неспокойные времена. Группа Глотова установила, что Мирзаян бывал у родителей, в Армении, точнее, в Ленинакане, гостил у них сутки или двое, старался не показываться на глаза соседям, знакомым, но в маленьких городах трудно прятаться.

За домом родителей организовали наблюдение, но поезд ушел, пыль улеглась, наблюдение сняли. Черных вставил слово: родителей Мирзаяна уже нет в живых, из близких родственников остались, кажется, дядя с тетей Артур и Ануш Мирзаян. Глотов сделал паузу, он говорил медленно, но голова оставалась ясной, без бумажки помнил все имена. Дядя Мирзаяна тоже жил в Ленинакане, но, кажется, собирался переезжать в Спитак.

– Проверили, – кивнул Черных. – Дядя с тетей перебрались в Спитак. Купили хороший дом почти в центре города.

Дядя Паша потеребил седые брови и одобрительно кивнул. Вспомнил, что детей у дяди нет, единственный сын умер молодым. Старик, как и покойный отец Мирзаяна, занимается ювелирными работами, наверняка, он весьма обеспеченный человек. Сурена с дядей связывали теплые отношения, не исключено, племянник тайком его навещает. Прошло время, годы прошли, Мирзаян наверняка поверил, – так устроен человек, – что все быльем поросло, кому он теперь нужен, а был бы нужен, – из-под земли бы достали, – и потерял бдительность. Если Сурен жив, найти его будет проще, чем несколько лет назад, когда он, словно пуганая ворона, боялся каждого куста, и новый день жизни проживал как последний.