Я налила в бутылку бензина и сказала тете Анне: если русские опять будут к нам ломиться, я разобью эту бутылку о печку. Мы днем и ночью поддерживали в печке слабый огонь, чтобы не замерзнуть.

"Тетя Анна, - говорю я, - когда дверь взломают, вы встанете за ней. Дверь защитит вас от взрыва, вы выскочите, побежите на двор и сразу ляжете в снег. Осторожнее, только лицо закрывайте".

Тетя Анна, которая была такой доброй, набожной и верующей, поглядела на меня и тихо сказала: "Не буду я стоять за дверью".

Может быть, русские почуяли что-то по моим глазам? Не знаю, но они оставили меня в покое. Или, может, это просто случайность, что пару дней было тихо.

Потому что вообще-то не было ни тишины, ни покоя. Обстрелы, раненые, грязь, рытье окопов, вши, голод.

Затем, как я позже узнала, деревню эвакуировали. Но тогда мы об этом не подозревали. Может быть, я еще и не ушла бы с семьей Бенё: ведь мне нужно было заботиться о Мами. Обычно эвакуация происходила так: дома обходили с приказом - оставить деревню в течение десяти минут. Жители связывали в узлы все, что успевали схватить, грузили на тачку или тележку (у кого что было), брали за руку детей и торопливо шагали туда, куда их гнали. Если старушки, вроде Мами, ходить не могли, им разрешали остаться в домах. Если бы я была там, может, я попыталась бы вывезти Мами на тележке.

Мы с Бенё и Рожикой отправились в Будапешт, потому что знали, что моя мама живет у дяди Габора на улице Векерле. Выехали мы на телеге, запряженной одолженной у кого-то лошадью - она едва передвигала ноги, - запасшись бумажкой на русском языке. (Бенё вроде знал, что на ней написано.) Мне трудно было расстаться с тетей Анной. Она по собственной воле осталась в доме с русскими. Тетю Анну никогда не обижали - ее любили за то, что она старенькая, за ее кротость и доброту.

Сейчас ее уже нет в живых. Если существует царство небесное, то тетя Анна там. (Моя подруга Юдит сказала, что не верит в Бога. "Хорошо тебе, сказала я, - тогда для тебя после смерти нет ничего - ни ответственности, ни чистилища, ни страданий, ничего, кроме небытия". - "Да, - сказала она. Остается только сомнение: а вдруг все-таки есть?")

Мы шли и шли. Толкали, тянули телегу и лошадь. Кое-где стреляли, потом вдоль дороги тянулись оставшиеся после боев руины, валялись трупы; последних, надо сказать, было немного. Наконец мы прибыли в Будапешт. Город лежал в развалинах, но, к нашему удивлению, домов оставалось относительно много; мы-то думали, что столицу сровняли с землей.

Иногда нас останавливали, но Бенё показывал бумажку, и нас отпускали. Мы добрались до места, где раньше был мост Маргит. О том, как он был разрушен, ходит много легенд. Одну из них рассказала моя сестра Иренке. Она как раз собиралась ехать по мосту на трамвае. Но он так долго стоял, что она вышла пописать. Когда она вернулась, трамвай уже тронулся, и она видела с берега: мост взорвался, одна половина трамвая, оказавшегося как раз посередине, осталась в воздухе, другая рухнула в Дунай. Было ясное утро.

Когда мы подошли туда, русские возводили временный мост. Интересно было на это посмотреть. Два высоких полукружия: одно от Пешта до острова Маргит, до его оконечности, другое - от острова до Буды. Все - из дерева, доски скреплены так, как у нас в Трансильвании скрепляют кадушки и лоханки; арки моста - крутые, высокие. В тот момент его как раз красили. Нас с телегой не пропустили: заставили остановиться и красить мост. Кажется, красили его в красный цвет, но до конца не уверена в этом. Я взяла кисть и стала красить.

Стоял уже, кажется, март, но все еще было холодно. За весь день пути мы ни разу не поели. Я хотела попасть к маме до вечера. После захода солнца по улицам ходить было запрещено, тогда действовал комендантский час. Я уже достаточно хорошо говорила по-русски и сказала, что мне плохо. Положила кисть и пошла. Вслед мне кричали, грозились побить. Я ответила им по-русски какой-то грубостью и продолжала идти. От удивления они не стали меня преследовать.

Тем временем Бенё с женой как-то удалось проехать. Я дала им наш адрес. Если мама и родные живы... А если нет? Не знаю, что бы я стала делать. В кармане у меня было масло для ран и кусочек засохшей колбасы. И я направилась в сторону улицы Шандора Векерле. Смотрела на дома, разрушенные и уцелевшие. На улицах уже не было трупов - лошадей и мертвых тел. После Чаквара Будапешт казался мирным и благоустроенным.

Я нашла дом шестнадцать по улице Шандора Векерле. Задняя часть дома выгорела. Все черное, обуглившееся, обгорелое, квартиры просматривались насквозь. Я стояла и смотрела. Квартира, соседняя с той, где жил дядя Габор, обрушилась. Это была квартира тети Грюнберг, которую я очень любила.

Я медленно поднялась по ступенькам. Над двери был звонок, тот самый, прежний. Я едва поверила глазам. Позвонила. Уже не помню, как мы встретились, кто и что говорил. В квартире было много чужих. Хозяева приняли к себе жильцов из сгоревшей части дома.

В окнах не было стекол, рамы заклеены бумагой, но, помню, я удивилась и поразилась: стол накрыт белой скатертью. Был ужин, настоящий ужин.

Мы сели и принялись за еду. Я была вся грязная, вшивая, успела только помыть руки - ничего другого не пришло в голову, так как в квартире все было вверх дном.

Конечно, мама плакала, и была счастлива, и обнимала меня. И я тоже смотрела на нее и радовалась ей. Я была рада, что они живы, но радовалась не слишком сильно.

Слишком сильно я не радовалась уже ничему и ни во что слишком сильно не верила. Я уже носила в себе болезнь - гонорею, из-за которой потом так и не смогла родить, и не знала еще, есть у меня сифилис или нет. У меня было подозрение, что я очень заразная, а заразить я никого не хотела.

Мы сидели за столом, я так и не вытащила свою припрятанную колбаску. Здесь это показалось бы смешным. Подали язык с томатным соусом. Я изумленно смотрела на него и ела тихонько, беззвучно.

Говорили о том, что русские насилуют женщин. "У вас тоже?" - спросила мама. "Да, - сказала я, - у нас тоже". - "Но тебя-то не тронули?" - спросила мама. "Никого не пощадили", - сказала я и продолжала есть. Мама глянула на меня и сказала удивленно: "Но почему ты позволила?" - "Потому что били", сказала я и продолжала есть. В этом вопросе я не видела ничего важного или интересного.

Тогда кто-то спросил непринужденно и шутливо: "А много их было?" - "Я не могла сосчитать", - сказала я и продолжала есть. "А представляешь, у нас в подвале даже вши были", - сказала мама. "У нас тоже", - сказала я. "Но у тебя-то не завелись?" - спросила мама. "Завелись", - ответила я. "У вас головные вши были?" - спросила мама. "Всякие", - ответила я и продолжала есть.

Потом разговор перешел на другие темы.

После ужина мама отозвала меня в сторону и сказала: "Доченька, ты не шути так грубо, еще поверят!"

Я посмотрела на нее: "Мамочка, это правда!" Мама расплакалась и обняла меня. Тогда я сказала: "Мамочка, я же говорила, никого не пощадили, всех женщин изнасиловали! Вы сказали, здесь тоже хватали женщин". - "Да, но только шлюх. А ты не такая", - сказала мама. Потом бросилась мне на шею, умоляла: "Доченька, скажи, что это неправда!" - "Ладно, - сказала я, неправда. Меня забирали только ухаживать за больными".

Примечания

{1}  Мать моего мужа Яноша.

{2}  Я не говорю по-немецки и не поеду (нем.).

{3}  Меня поразило, что офицеры у них тоже сидели отдельно от солдат.

{4}  Может быть, об этом говорилось в записке.

{5}  Слава богу, сегодня совсем тихо (нем.).

{6}  В 1944 году г-же Польц было 22 года, а не 19. Год рождения - 1922, о чём свидетельствует её страница на сайте издательства Jelenkor (www.jelenkor.com/Eng/Polcz.htm), и сопроводительные сведения в онлайновых книжных магазинах. - Hoaxer