Не помню, что Саня говорил дальше. Так только он умеет говорить: это и гипноз, и уговоры, и обещания. Когда-то так уже было - весной 64-го года. Я уже испытала это. Невольно поддаешься его словам, всему, что он говорит. Жизнь вдруг расширяется, становится богаче, шире, интереснее. И ждешь, и веришь, что все смогу, что все осилю...
- У нас будет нечто вроде своеобразного карт-бланша. Попробуем!
- Попробуем!..
Вот в таком настроении застал меня Ростропович, который, пришел звать нас на грибы: дети собрали на участке. У меня приподнятое и в то же время жертвенное настроение. Снова слышу от Стива комплименты своей наружности.
Войдя в "большой дом", услышала, что Оля разучивает 12-й этюд Шопена. (Она стала учить его после того, как услышала его в моем исполнении.) В музыкальном салоне были обе девочки. Увидев меня, Оля встала из-за рояля:
- Тетя Наташа, сыграйте нам его!
И я, которая ни разу до того не играла в присутствии Ростроповича и Вишневской, в тот день, когда могла уже и не жить вовсе, не заставила себя упрашивать. Мне нечего уже было терять. И у меня уже не было перед мужем обязательств! (Он считал, что я не имела права притрагиваться к инструменту в присутствии наших хозяев - таких музыкантов!) Все эмоции, меня переполнявшие, нашли выход в том, как я сыграла этюд. Краем глаза видела подошедших к стеклянной двери Стива и Галю, их удивленные, расширенные глаза. Галя, не дослушав, вернулась в кухню, к грибам, а Стив дослушал до конца. С последними аккордами распахнул дверь и заключил меня в объятия:
- Наташа, да ты - настоящий музыкант!..
Едим жареные грибы. Пьем что-то крепкое-крепкое. И кажется, что жизнь станет объемней, богаче, страдания окупятся каким-то новым содержанием, возвышенными чувствами... Впереди угадывается нечто огромное, неизведанное, никем не подсказанное...
Я отговариваю Саню ехать к Сусанне Лазаревне. Я сама одолею себя. Но он не верит мне до конца. Он помнит, как менялись мои настроения весной 64-го года, когда я то будто уже принимала ее, другую женщину, в своих мыслях, то впадала в крайнее отчаяние и полное неприятие того, что он предлагал мне, просил у меня...
Саня поедет к Сусанне Лазаревне. И вообще уедет на следующее утро на два дня в Москву.
6 сентября я осталась в "Сеславине" одна. Позвонила Вероника. Охотно согласилась ко мне приехать. Мне так нужна была в тот день ее сестринская поддержка, ласковость, сочувствие... Я не сомневалась, что любимая сестра моя разделит со мной мое горе, мои тревоги, мою боль... Так хочется поделиться с нею. К тому же вместе и похозяйничаем! Муж собрал и привез много черноплодки, надо протереть! Еду на велике в магазин за сахаром. Хорошо ехать тенистыми аллеями жуковского дачного поселка!
Много с Вероникой гуляли: и по нашему участку, и по соседнему, дикому, тогда никому не принадлежавшему. Веронике попадались грибы. Я же их не видела. Я смотрела внутрь себя... Вдруг Вероня сказала:
- Я жила без отца и знаю, как это тяжело...
Эти слова ее прозвучали каким-то укором мне. Значит, она не меня жалеет, а уже... его ребенка, еще не родившегося... И это - моя сестра! Уже так скоро ее жалость туда перекинулась! Кто, как не она, видела мою первую реакцию! Знала, как мне все это невыносимо тяжело... И даже она требует от меня жертвы! Значит, все будут от меня ее ждать! Только от меня!..
После отъезда Вероники я почувствовала, что потеряла в ней что-то; пожалуй, то, что мне всего более нужно: слитность переживаний... Значит, я не заблуждалась, когда однажды сказала ей, несправедливо защищавшей по какому-то поводу моего мужа: "Ты - не сестра мне, а золовка". Беспредельность моего горя не допускала и отдаленно предположения, что в этих обстоятельствах, труднее которых я представить себе не могла, Вероника окажется не со мною...
2. Натальин день и последующие
Вероника привезла мне поднятые ею с пола листки разорванного мною письма. Я стала подбирать их и склеивать липкой прозрачной лентой. Оно и сейчас передо мною - это изувеченное письмо, которое удалось полностью восстановить!
И опять я читаю то же письмо. Так много и о многом в нем написано. Чересчур о многом. Зачем это? Зачем было ему так делать? Чтобы очистить свою совесть? А обо мне не подумал. Или не понимал, что каждая лишняя подробность будет ножом вонзаться в мое сердце?.. Зачем мне было узнавать, что ребенок - не случайный, а... задуманный? "Она ОЧЕНЬ хотела от меня ребенка... И я благодарен ей, что она свою настойчивую веру сумела вселить и в меня, а я ведь вполне уже отдался такой судьбе, что мне - суждено".
...Задуманный ребенок... И это тогда, когда у него есть жена. Значит, для них меня как бы и не было, я для них не существовала...
Да ведь муж мой и не жалел вовсе, что у нас нет детей. Об этом жалела я, одна я. Особенно в последние годы, когда нам приходилось подолгу жить врозь, когда меня так тяготило одиночество. Напротив, Александр Исаевич признавал лишь детей духовных. Говорил мне, что трагедия Льва Толстого произошла из-за детей, что у выдающихся людей возможны только духовные дети, не физические. И у нас с ним был такой ребенок - обоими нами так горячо любимая младшая дочь Вероники Лилечка, которую я с таким рвением готовила в будущие помощницы ее дяде Сане!
И вот этого ему, моему мужу, оказалось на поверку мало!
"Я, действительно, на старость лет ЗАХОТЕЛ ребенка, ЗАХОТЕЛ продолжения своего на земле. И тут какая-то есть мистика по отношению к давно покойным папе и маме моим: продолжить ИХ - так поздно, когда уже никто бы надеяться не мог. Я ощущаю тут общение с НИМИ. ИХ радость".
Невольно вспомнилась пьеса моего мужа "Свеча на ветру", диалог Алекса и Филиппа. Филипп там возразил Алексу: у него "целый воз" духовных детей, но он хочет "собственного сына, династического!" А на вопрос Филиппа: "Неужели ты этого не чувствуешь?" - Алекс (а за ним стоял автор) ответил: "Да как-то нет..."
Зачем же все это писалось? Зачем мне все это говорилось, и зачем я верила ему?.. Из-за того так не подготовлена к тому, что происходит, так беспомощна, так беззащитна... Неужели впереди все-таки... одиночество?..
Еще читаю, еще перечитываю. И все новое для себя открываю. И все же почему-то совсем не сразу поняла скрытый смысл вот этого:
"И не надо так ставить вопроса и заострять муки: за что нам с тобой это испытание? ЗА ЧТО тебе - именно теперь, когда ты, безусловно, стала лучшей женой и лучшим другом, чем все минувшие 5 лет, когда ты становишься опять и доброй, и заботливой, и внимательной, и снова приникаешь к моей жизни? НЕ ЗА ЭТО, конечно, а- за прошлое наше сокрытие, за тот уход от правды, которого ТЫ ХОТЕЛА И МЕНЯ К НЕМУ ПОВЕРНУЛА, - я считал, что так милосерднее, что так очень долго может быть..."
...Так, значит, поиски героинь - это все же правда? И они продолжались несколько лет?.. И я "хотела" ухода от такой правды?.. Он же знал, знал с весны 64-го года, что я, как ни старалась превозмочь себя, не смогла принять его тезис: "Ты помогла создать мне один роман, позволь ей помочь мне создать другой". Я предложила ему выбрать одну из нас. И он остался со мной. А потом?.. Не сдержал своего слова? Обманывал? Знал, что я этого не вынесу... скрывал? О, Боже! Годы унижения... Навсегда попранное женское достоинство. Бесчестье. И уйти из жизни нельзя. Проклянет. Уже и сейчас не простил, когда сама же и раздумала...
Все же с вечера я заснула. Но в три часа ночи проснулась. Уже наступило 8 сентября - день моих именин, Натальин день.
Заснуть бы еще, чтобы не думать, не страдать! О, эта мучительная боль в груди, слева, где сердце. Когда просыпаешься - сначала она, а потом уже мысли... Глотаю таблетку ноксирона, но сон не приходит. И вдруг, опять, уже во второй раз, как 27 августа, - отчетливая, бесповоротная мысль - бежать! Надо бежать от него, который так унижал меня... мне стыдно за него. Я не хочу его видеть!
Александр Исаевич в Москве, но он уехал туда не на машине. "Денис" здесь. Я могу заехать на нем в Борзовку, забрать свои вещи, папки и коробку его писем ко мне за многие-многие годы - сотни писем, где столько любви!., восторга!., восхищения!.. Теперь это - единственное душевное богатство, которым я обладаю.
