То мчится над землей остывшей
Не в силах сесть... Он всюду лишний.
- Я бы сама с вами поползла на коленях в "Сеславино", если бы это что-нибудь дало.
Сусанна Лазаревна первая узнала от меня, что я стала другой, на все согласной... Она сказала об этом Веронике. Та, в свою очередь, сказала об этом по телефону Сане. Но тот не склонен был верить. Вероня спросила его все же, сохранит ли он со мной добрые отношения, если я соглашусь на добровольный развод.
- В этом случае - да, - было ответом.
Ему невесело. Оказывается, в тот же вечер, в который я отравилась, вторая Наташа почувствовала себя плохо и ее отвезли в больницу. В газетах продолжаются третирующие статьи. Он продолжает работать над романом, но вид у него, по словам Люши Чуковский, ужасный. Вся премия обернулась ужасом.
По слухам, в Союзе писателей было голосование: пускать или не пускать получать премию. Проголосовали якобы за то, чтобы пустить, а назад - в зависимости от того, что он там скажет...
Вот и самой Вероне я говорю о том, что сейчас, после своего поступка, я способна сдаться: ведь начинаю все с пустоты!.. Мы обе с ней плачем на плечах друг у друга.
Вероня снова звонит Сане, уверяет, что мое новое настроение устойчиво. Вскоре он позвонил ей: "Во мне все перевернулось. Я думаю не столько о ее винах передо мной, сколько о моих- перед ней..." Его настроение вылилось в письмо мне. Написано оно было 22 октября, в тот же день, что я записала свою "Молитву". Но прочту я его не сразу:
"Н.............!
От самого дня твоего самоубийства думал и чувствовал: никогда тебе этого не прощу (как и говорил: не прощу и в могиле), обрезала ты ВСЕ нити души и жизни между нами, все дочиста.
И в этом окаменении к тебе находился неделю.
Вдруг говорят мне, что ты стала покорной и согласной. И хотя м[ожет] б[ыть] еще не совсем так (каких поворотов у тебя не бывало) - сразу открылись ворота горя, добра и слез. И представляется, и тянется только вереница той боли и того зла, которое Я тебе причинил. Сделали мы достаточно друг другу оба, но представляется теперь только то, что Я тебе.
И как же теперь исправить хоть что-нибудь? Если ты останешься в этом настроении, и у меня будет: как искупить то зло?
...И давно бы нам начать думать не о зле от другого, а о зле от себя.
Так и давай друг другу простим, а каждый себе - не простим. И будем годами заглаживать, и будем друг ко другу добры, отзывчивы, дружественны.
Так тяжело, как никогда в жизни не было... А - надо. Надо развестись.
Целую тебя сердечно".
Именно в тот день в "Известиях" была напечатана статья "Нобелевская премия и "холодная война".
Название статьи было позаимствовано из американской газеты "Дейли Уорлд". По сообщению корреспондента ТАСС, автор статьи в этой американской газете утверждал, что присуждение Солженицыну Нобелевской премии по литературе - явно политическая провокация в духе холодной войны. А корреспондент ТАСС из Швеции пересказывал редакционную статью, помещенную в коммунистической газете "Норшенсфламман". Газета эта заключает, что Шведская академия "нанесла ущерб деятельности Нобелевского фонда, доверие к которому в результате случившегося оказалось поколебленным как в национальном, так и в международном масштабе"1.
1 Обе статьи напечатаны в журнале "За рубежом". 1970. № 43. 23-29 октября.
В нашей печати, это был уже третий отзвук на получение моим мужем Нобелевской премии! Разумеется, на самом деле за границей было значительно больше поощрительных откликов. В то время я уже не слушала западных передач, а пришедшие позже в дом Солженицына иностранные статьи уже не попали в мои руки. Тщательно ведущаяся мною много лет летопись событий, связанных с моим мужем-писателем, с этого времени обрывается. ...Подхватит ли кто-нибудь эстафету?..
Два дня, 24 и 25 октября - это были суббота и воскресенье, - моего доктора Валерии Михайловны в больнице не было. Не было и ее гипнотизирующих разговоров. Может статься, мое настроение и не колебнулось бы, если бы в эти дни не показывали по телевидению обе серии "Анны Карениной" и я не посмотрела их...
В субботу я видела мечущуюся на экране Долли, в отчаянии и гневе. Долли, кричавшую, что она ненавидит мужа, который мог... с гувернанткой...
В воскресенье я видела Каренина, негодовавшего, что из-за измены жены возненавидел даже сына... Ненависть, негодование в ответ на измену! Толстой понимал это, оправдывал!..
И что-то стронулось во мне, и меня повело в другую сторону...
А ведь Саня в это воскресенье - я знала это - должен был звонить моему врачу, договариваться, когда придет в больницу.
И вот я снова в смятении и в слезах... Где же я сама?.. Где истинные мои чувства?.. Мои собственные решения?.. Что я могу и могу ли?..
В понедельник, 26 октября, во время врачебного обхода, Валерия Михайловна посмотрела на меня подозрительно. А потом очень скоро пришла ко мне:
- Ну вот... Что случилось?.. Я вижу, что вы не та...
Я в слезы.
- А ведь мы договорились с Александром Исаевичем на сегодня, на два часа. Придется отложить вашу встречу.
Муж собирался прийти во вторник, но на день раньше закончил работу и потому ускорил свой приход. И тут все решало время! Значит, вчера были закончены последние странички "Августа четырнадцатого"!
..Видеть мужа - для меня уже само по себе так много! Чтобы отказаться от этого?..
- А может, постараемся меня подготовить?.. - спохватилась я.
- Я скажу сестре, чтобы она дала вам таблетку седуксена сейчас, а в 12 часов - само собой...
Проглочены таблетки, как решено. Все силы свои напрягаю, чтобы вернуть себе то свое состояние: умиротворенное, жертвенное, согласное, высокое, до которого не поднялись ни Долли, ни Каренин... А кто поднялся?.. Ничего, пусть я буду первой. Я все равно была попрана. А теперь он оценит... Наградит...
После двух часов ко мне приходит Вероника.
- Он здесь, с врачом, - быстро говорит она мне. - Волнуется. Что-то выпил. Умоляю, будь на высоте!
Одно сознание, что сейчас увижу его, наполняет радостью, тревожной радостью...
Очень скоро приходит Валерия Михайловна, зовет меня. Она вводит меня в маленькую комнатку. Снаружи было похоже на фотолабораторию, какая-то фанерная пристройка...
И вот мы вдвоем! Какое счастье видеть его! Да еще таким!.. Сколько чувств смешано на его лице, в его глазах, едва ли не заплаканных... Мы сидим друг против друга. Мои руки в его руках.
- Ты не представляешь, какие у нас с тобой будут теперь отношения... Давно нам надо было думать больше друг о друге... Теперь... будем?
- Да... Да...
Не слова были важны. Я видела душу его в его глазах. Я верила ей, в нее. Точно на крыльях поднималась, поднималась все выше.
Я вошла к нему такая слабенькая, чуть ли не шатаясь. А тут силы стали вливаться в меня через его глаза, через голос, через прикосновение его рук... Это было поистине воскрешение.
- Когда же можно тебе выписаться?
- Давай спросим доктора. Возможно, завтра? И я с живостью встаю, выхожу из комнаты, разыскиваю Валерию Михайловну.
- Мы обо всем договорились. Вы можете меня завтра выписать?..
- Могу хоть сейчас.
- Пожалуйста!
- А завтра и в Рязань съездим, - говорит Александр Исаевич.
- Да вы дайте ей хоть день прийти в себя после больницы. У нее здесь постельный режим был, - усовещевала мужа Валерия Михайловна.
Уже и Вероника с нами. Обсуждаем все: у меня в больнице есть даже теплая одежда, только на ноги нет ничего, кроме шерстяных носков и домашних туфелек. Ничего страшного. Можно такси подогнать к самому парадному...
Документы для выписки готовы. Саня идет за такси. Радостно возбужденная, я раздаю соседкам по палате конфеты, фрукты, которые мне, приносили сюда в изобилии. Прощаюсь с ними.
На такси втроем проехали совсем немного. Около метро "Октябрьская" Александр Исаевич вышел.
