Дивизия вышла к речушке со страшноватым названием Вопь. Мостик, узкий, деревянный, оказался цел. На противоположной стороне высился занятый немцами холм, облепленный сельскими домишками. Наша пехота переправилась на левом фланге, но все еще лежала в снегу под горой, время от времени безуспешно поднимаясь в атаку. С правой стороны, откуда зашла кавалерия, находилось несколько разрушенных хатенок и стояла подозрительная тишина. Кони под бойцами всхрапывали и топтались между деревьями негустого леска. Командир дивизии, бравый генерал, как и положено - с усами, благоразумно велел всем спешиться и до выяснения обстановки на рожон не лезть.

Легко сказать - трудно сделать. Сколько Аня ни натягивала поводья, ни кричала "тпру, лошадка", ни била Дракона валенками по бокам, он, как ни в чем не бывало, бодро продолжал трусить вперед, перешел мостик и только тогда остановился в недоумении, когда из подвала разрушенной хаты начал бить станковый пулемет. К счастью, Дракон успел продвинуться так далеко, что оказался вместе с Аней вне зоны обстрела. Она кубарем слетела с коня, плохо соображая от страха, сорвала с пояса лимонку, размахнулась, как учил хромой военрук, и бросила в темную дыру подвала. Взрыва не последовало, и, враз взмокнув спиной, она поняла, что забыла выдернуть чеку. Дрожащими руками схватила последнюю гранату и зашвырнула ее туда же, но уже по всем правилам. Грохнуло будь здоров! Поскольку гранат больше не было, Аня стала безостановочно стрелять из автомата в сторону подвала на случай, если немцы остались живы и начнут вылезать. При этом она бегала вокруг, шлепая раскисшими валенками, и кричала, как оглашенная. Что кричала? Конечно, "ура!".

Аня не помнила, как появилась подмога, как закончилось так странно начатое телефонисткой сражение. Ночевали уже в деревне, отбитой у немцев совместными усилиями дивизии и двух пехотных батальонов. Утром бойцов выстроили, как для парада, - приехал сам командующий фронтом маршал Константин Константинович Рокоссовский, человек красивый и справедливый, а потому всеми солдатами любимый. Прошел слух, что речь пойдет об участии Первой отдельной кавалерийской дивизии в важной общевойсковой операции.

Вдруг Аня услышала свою фамилию - ее назвали первой - и похолодела: два дня назад она потеряла противогаз и теперь была уверена, что получит выговор. Но, делать нечего, вышла вперед, отдала честь, как положено, и замерла - ни жива ни мертва.

- Так это и есть тот самый воин, который первым ворвался в расположение противника и подавил вражескую огневую точку? - весело спросил Рокоссовский, глядя на тощенькую черноглазую девочку в валенках не по размеру. - И как это тебе удалось?

У Ани от души отлегло.

- Не знаю, товарищ маршал, - честно ответила она. - Это все Дракон, мой конь, а я просто испугалась.

Комдив от такой глупости даже скривился и быстро сказал:

- Скромничает, за такой подвиг можно героя получить.

- Ну, героя - не героя, а орден Славы третьей степени этот боец заслужил. - Рокоссовский поманил пальцем адъютанта, взял у него красную коробочку и вручил Ане. - За личную трусость! - тихо сказал маршал, улыбнулся и громко добавил: - Спасибо, товарищ ефрейтор!

Аня, пораженная, молчала. Командир сделал страшные глаза, и она опомнилась:

- Служу Советскому Союзу!

В другой раз Дракон остановился ночью на опушке, которую кавалеристы намеревались проскочить быстрым алюром под носом у противника. Громко кричать Аня не могла, спешиться - тоже, потом, без посторонней помощи, не взобралась бы в седло, поэтому она стала нежно гладить и целовать упрямцу шею, шептать в уши ласковые слова. И Дракон внял, смилостивился да так припустил крупной рысью, что обогнал передовой отряд, а Аня чуть не свалилась.

После Победы девушка и лошадь расставались тяжело. Как-никак прожили вместе, в полном смысле бок о бок, три года, да не простых, а таких, когда костлявая в запале мела всех без разбора - молодых и старых, храбрых и трусливых, посланных своими командирами на верную смерть и убитых шальной пулей. Аня считала Дракона другом и защитником, и Дракон, вероятно, чувствовал что-то похожее. Души их давно сблизились и теперь изнемогали от любви и жалости. Девушка плакала навзрыд, и в глазах лошади тоже стояли непролившиеся слезы.

Москва встретила неласково - в их дом в сорок третьем попала бомба, теперь на его месте была ровная площадка, заросшая подорожником и конским щавелем. Ане дали жилье где-то в районе Мещанской, в деревянном доме, густо заселенном людьми незнакомыми и неясными, погруженными в семейные заботы, вечно стремящимися что-то "достать". Комната, которая заменила Ане квартиру, была небольшой, с чужими пыльными вещами, как ей сказали - хозяева погибли. Все это навевало тоску. Аню охватила усталость и апатия. Она отвыкла заботиться о быте, напрягалась от мелочных споров на коммунальной кухне, никак не могла решить - поступать в вуз или идти работать. Путевка в санаторий пришлась как нельзя кстати.

И действительно, здесь Аня опять очутилась среди своих, людей привычных и понятных. Однако то, что на фронте выглядело естественным, здесь смотрелось грубо и не всегда приятно. Они пьянели от осознания своего вклада в победу над врагом и от удачи, которая позволила им остаться живыми, что было сравни чуду. Море жизни казалось им по колено, все радости мира принадлежали им, и они не могли насытиться.

Каждый вечер после ужина в летнем кинотеатре под открытым небом крутили трофейное кино, а потом начинались танцы. Самым модным считался фокстрот, дозволявший прилюдно обнять партнершу и крепко прижать к себе. Офицеры приглашали Аню наперебой, чуть не силком тащили на деревянную эстраду, стремительно вертели ее легкое, как пушинка, тело, а она испытывала неловкость от касаний нетерпеливых мужских рук, от разгоряченных лиц возле своего лица и влажных ртов, распространявших винный запах. После танцев она с трудом убегала то от одного, то от другого кавалера, тащившего ее в кусты, - им было невдомек, что девушка, прошедшая войну, осталась нетронутой и неразвращенной.

Купаться на море отдыхающие ходили вдоль железной дороги, по узкой тропинке, где под кустами неброской мальвы попадались маленькие холмики со звездами, выложенными серыми голышами. Аня старалась не глядеть по сторонам. Она повидала убитых, еще больше раненых, но война закончилась, и эти безымянные могилы пробуждали в ней ужас перед беспощадностью смерти, смешанный с чувством неясной вины.

Днем на пляжную полосу из расположенного по соседству госпиталя в мятых байковых халатах цвета немытого буряка выползали раненые. Обритые под ноль, они грели на солнце мертвенно бледные тела, разматывали многократно стиранные бинты, чтобы подсушить раны на живительном морском ветерке. Тут Аня впервые увидела Арсения. Со своими мутно-голубыми, как у котенка, глазами и конопушками на курносом носу он выглядел совсем мальчишкой. Сначала они только переглядывались через щели в заборе, потом отодвинули одну доску и садились возле, каждый со своей стороны, держась за руки. Он ей рассказывал про Алтайские горы и детский дом, а она - про погибших родителей и квартиру в Москве, которая сгорела от зажигательной бомбы.

Был Сеня застенчив и мягок характером, не успел набраться грубости на войне, даже курить не умел. И слова у него получались какие-то круглые, ласковые: рученьки, головка, цветики, моречко. Молодого солдатика Аня не стеснялась, как других мужчин, и чувствовала себя рядом с ним хорошо и спокойно. Она о нем заботилась, приносила фрукты, похожее на виноградный сок домашнее вино, которое румянило ему щеки и придавало смелости. Когда отпуск подошел к концу, Аня в столицу не вернулась, поступила санитаркой в госпиталь и вышла за Сенечку замуж.

Когда его выписали, пришел он к жене в барак, лег с нею на узкую железную койку и вспотел от смущения. Аня, хоть и была на пять лет старше, тоже чувствовала себя неуверенно - ведь у обоих это было в первый раз. Но дело нехитрое, разобрались помаленьку, и все у них пошло, как у людей.