Было, правда, одно письмо - от невестки, в прошлом году пришло. Анна Васильевна хранить его не стала, выбросила, но помнила наизусть, хотя предпочла бы забыть. "Ваш старший внук, - сообщала невестка, - встречается с девушкой и собирается жениться. Я - против, потому что нам и так тесно в нашей маленькой квартирке со смежными комнатами, а еще и младенец появится невеста вроде бы уже беременна, такие нынче нравы. Поэтому в доме все время ругань. Рассчитывать на увеличение жилплощади мы не можем, эту-то с трудом выцарапали. Вот я и подумала: вы живете одна, в курортном городе, там недвижимость в большой цене. Продали бы свою квартиру, а мы тут на эти деньги для молодых купим. Вам же место всегда найдется, летом можете на даче жить - есть у нас за городом шесть соток и домик. Много ли вам надо, чтобы век дотянуть, и какая разница где. От одиночества страдать не будете и правнуков еще понянчите. Пишу вам в тайне от мужа, он никогда практичностью не отличался. Только я заикнулась, рявкнул - дай матери умереть спокойно. Но время-то идет, всем сегодня жить хочется. Так что если любите своих мальчиков, то, надеюсь, примете здравое решение".
Анна Васильевна много ночей сочиняла в уме ответ, но написать - так и не написала: глупо объяснять невестке то, чего она не поймет. Хотелось бы, конечно, помочь детям, но они люди взрослые, сами должны найти выход, а квартира все равно когда-нибудь им достанется. Она же - сын прав - никуда не поедет, до последнего останется там, где Сенечка дни свои закончил, и рядом с ним, под одну плиту на вечный отдых ляжет.
Других ценностей, кроме квартиры и сыновнего понимания, Анна Васильевна не нажила. Не считать же ценными хрустальные бокалы или телевизор? Смешно. Возможность покалякать на скамейке с соседками? Еще смешнее. Ни родителей, ни сестер-братьев. Была близкая подруга - недавно проводили в последний путь. Впрочем, и с нею особо откровенных разговоров Анна Васильевна не вела - не любила, стеснялась. Еще она имела пристрастие к книгам. Без чтения - какая жизнь? Особенно теперь. Скучная и убогая. Однако ценность все-таки что-то другое. Кружка с незабудками, из которой мама до войны по утрам пила кофе, - Аня пронесла ее в рюкзаке через всю Европу. Или, например, пение птиц по утрам.
Бесспорной и самой большой ценностью, которая уже иссякла, был муж Арсений Михайлович. По отчеству, как тут принято, его никто не величал лицо слишком детское, оно так и не успело состариться. Особенно трогательно выглядела улыбка ребенка, которого обидели, а он не обижается. Потому так и остался муж до смерти для всех Сенечкой.
Познакомилась Аня с ним здесь, на юге, где он долечивался после контузии. Призвали его на исходе войны, в январе сорок пятого, когда до восемнадцати ему оставалось еще семь месяцев, а в марте грузовик, в котором везли пополнение на передовую, по ошибке отбомбили свои же летчики. Сенечку в тяжелом состоянии прямиком отправили обратно в тыл. Однако выходило, что в действующих частях он не пробыл ни одного дня, а потому после войны не получил удостоверения участника и причитающихся льгот. Кочуя из госпиталя в госпиталь - так как лучше ему не становилось, - он добрался наконец до Кавказского побережья: врачи решили, что, возможно, южное солнце и морские купания позволят худосочному юноше, страдающему мучительными приступами головных болей, восстановить силы. Он, и правда, вроде бы пошел на поправку, но, скорее, даже не от теплого климата, а от любви.
Сенечка влюбился. Да как! Можно сказать, без памяти. Теперь голова у него болела только о том, как бы не пропустить время от завтрака до обеда, когда сквозь редкие доски госпитального забора можно увидеть девушку ежедневно, в одно и то же время, она приходила купаться на соседний пляж.
Так совпало, что после победы Ане, как и многим фронтовикам-орденоносцам, выдали путевку в военный санаторий, расположенный в том самом поселке, где лечился Сеня. Когда отдыхающие, главным образом мужчины - существа мало любопытные, но тотчас изменяющие своей природе, если дело касается молодых женщин, - узнали, что тоненькая, похожая на школьницу Анечка три года провела на передовой, удивились - вот это патриотизм!
На самом деле идейные соображения здесь были ни при чем. На фронт она попала, можно сказать, случайно. Родители - врачи, не успели с передовой даже треугольничка прислать - в первый же день немецкая бомба угодила прямиком в походный лазарет. Аня тогда училась в школе и ухаживала за бабушкой, которая не вставала с постели. Через год бабушка умерла, и кто-то из знакомых пристроил девочку в небольшую контору по учету. Что учитывали, Анна Васильевна теперь уже не помнила - тогда учитывали все. Получала карточку служащей - пятьсот граммов хлеба. Голодно, холодно и одиноко. Очень боялась, что придут и выселят из родительской квартиры. Кто? Она не знала. Кто-нибудь. Все вокруг были старше и сильнее, у кого-то еще и власть была, а у нее совсем ничего, только квартира, где стояла привычная мебель, папин письменный стол, за которым в той жизни она делала школьные уроки. В шкафу висели мамины платья, Аня их трогала и нюхала, чувствуя себя защищенной довоенным прошлым.
В конторе работали с десяток женщин, немолодых и хмурых. Во всяком случае, Аня не слышала, чтобы кто-то из них смеялся. В сорок втором ей исполнилось семнадцать лет, и начальница велела сходить в военкомат, там интересовались добровольцами, а у всех конторских - семьи. В военкомате комиссар предложил Ане выучиться на телефонистку - и на фронт. Фронт - это, конечно, страшно, но и Москву каждый день бомбили, а зенитки на крышах долбили с такой силой, что сердце уходило в пятки. Аня подумала: хуже, чем эта стылая контора, не будет, а за фронтовиками квартиры закрепляют. И согласилась. Вот и весь патриотизм.
Короткий карантин она прошла в уже отвоеванной у немцев Смоленской области, под Вязьмой. Жили в бывшем немецком бункере, впроголодь, боролись с невесть откуда взявшимися вшами. Кроме специальных знаний по связному делу, требовалась строевая подготовка. Ребят и девчат с утра до вечера гоняли по полю, учили стрелять, бросать гранаты и рыть окопы. У военрука отсутствовали правый глаз и левая нога. Поскрипывая дешевым протезом и морщась от боли в растертой до крови культе, он ходил вдоль строя новобранцев и изо дня в день надсадно кричал:
- Отечество защищать - большая честь! И я вас готовлю положить за Родину жизнь, если понадобится.
К счастью, кровожадного бога Марса Анечка, возможно, по причине своей тщедушности не заинтересовала. Она получила назначение в штаб Первой отдельной кавалерийской дивизии в составе Второго Белорусского фронта и оказалась самой молодой из четырех штабных телефонисток. Была она по-детски серьезной и исполнительной, к тому же такой маленькой и хрупкой, что начштаба, мужчина в возрасте, опекал ее особо. Ругаться в присутствии девочки он, конечно, запретить подчиненным не мог, тем более что и сам грешил крепким словцом, но обижать сироту не дозволял и хлыщей штабных отгонял от нее беспощадно.
В помощь Ане дали коня по кличке Дракон. Воевал конь в строю с самого начала фашистского нашествия и когда-то, видимо, соответствовал своему грозному имени, но от всего пережитого что-то случилось у него с нервами. Он не просто сделался смирнейшим из смирных, но в самый ответственный момент вообще переставал слышать команды, шел, куда вздумается, или застывал в оцепенении. Начальник штаба говорил "спеклась скотинка" и давно хотел пустить Дракона на колбасу, но жалел, уважая прошлые лошадиные заслуги, а тут представился удобный случай - пристроить коня к девчушке. Аня выросла в городе и лошадей боялась, хотя еще видела пролетки на московских улицах, но с теми лошадьми управлялись извозчики. Если бы не обстоятельства, так высоко она бы никогда не полезла. Но дивизия-то кавалерийская, пешком тут не ходят, поэтому смиренность Дракона пришлась как нельзя кстати. Юной телефонистке помощь, а коню - жизнь. Хотя без курьезов не обошлось.
Однажды был получен очередной приказ - выйти из райцентра Ярцево и двигаться вместе с наступающими частями нашей армии, даже чуть впереди, как это и положено кавалерии. Аня, в ватных штанах и телогрейке, с автоматом за спиной и двумя лимонками у пояса, водрузила на Дракона вещмешок, снаряжение связистки и взгромоздилась сама - не без помощи начальника связи, лейтенанта, который безуспешно пытался за нею ухаживать. Аня большой храбростью не отличалась, а потому крепко держалась не только за поводья, но - для надежности - и за конскую гриву, тем более что валенки не лезли в стремена. Несмотря на рыхлый весенний снег, она не спешила их менять: самые маленькие сапоги, которые нашли снабженцы, были 37-го размера, а она носила 34-й и потому растирала ноги в кровь. Так и прохромала от Вязьмы до Берлина в окровавленных портянках.
