— Слышал, как боцман обзывает их чертовыми задницами, но мне в голову не пришло, что он может иметь в виду Сару и Эмили.
— Они сорвали белые платья и панталоны, а потом залезли на салинг. Темной ночью их там не видно, потому что они такие черные. Там они и сидят, будто котята, которые залезли на дерево и не знают, как спуститься. Мы натянули защитные сетки, чтобы поймать, если они упадут.
Стивен это все переварил, выпил положенный как члену кают–компании кофе (даже близко не похожий на тот, что варит Киллик) и спросил:
— Мистер Мартин сошел на берег?
— Да. Кажется, он ушел очень рано. Дэвидж слышал, как он просил горячей воды, как только рассвело.
— Стюард, — попросил Стивен, — принеси, пожалуйста, еще тостов. Свежий хлеб — это прелесть, не находите?
— О боже, да. После пяти месяцев на сухарях ел бы и ел. Но, доктор, что с вашими девочками?
— А что, собственно, с ними? Подай, пожалуйста, мармелад.
— Ну, поскольку Джемми–птичник все еще нетвердо стоит на ногах, да и в лучшие времена он далеко не лихой марсовый, не стоит ли Бондену вскарабкаться на салинг? В таких делах с ним мало кто сравнится, да и его они хорошо знают.
— Что до этого, жажда и голод приведут их вниз. Я уж точно не собираюсь карабкаться, дрожа на ветру, как во времена юности, только чтобы увидеть, как котенок сам мчится вниз, когда я наконец–то оказался на расстоянии вытянутой руки. Пускай никто на них не обращает внимания и не смотрит наверх.
В данном случае их вниз согнали не голод и жажда, но другая растущая потребность. Хотя в начале утренней вахты они часто кричали, что не спустятся, что останутся на корабле навсегда, и что девочки в приюте — свора страшных швабр, но вскоре замолкли. Их очень строго приучили к чистоте на борту, затронуто было их развитое чувство священного и даже табу. Так что с полной искренностью Эмили крикнула:
— Эй, на палубе. Я хочу на нос. Салли тоже. Мы ждать не можем.
Команда уставилась на Стивена, и тот ответил:
— Тогда спускайтесь. А как сходите на нос — отправляйтесь прямо в свои койки. Мы вас не высадим на берег.
Вскоре вернулся Мартин. Поскольку вся кормовая часть корабля кипела работой, Стивен предложил пройтись до Дауэс Пойнт и посмотреть на больницу.
— Джона я застал дома, — начал рассказ Мартин, как только они оказались на верфи, — и изложил ему вопрос — открыто и, думаю, честно. Я рассказал, что Падин был твоим помощником в лазарете, что из–за очень острой боли его лечили лауданумом, что по беспечности он получил доступ к бутылке с ним и без каких–то моральных извращений, принимая большие дозы, стал опиумным наркоманом. Когда вы ходили на Балтику, точнее, когда корабль возвращался обратно, он оказался лишен своих запасов, и, не сумев объясниться из–за дефектов речи и рудиментарного английского, ограбил шотландского аптекаря. За это его приговорили к смерти, замененной по настоянию капитана Обри каторгой. Я добавил, что всегда считал его хорошим и необычайно мягким человеком, очень преданным вам. И объяснил, что он, как ирландский католик, скорее всего жестоко пострадает в руках Марсдена. Джон внимательно выслушал и решительно согласился с моим последним утверждением. Потом я задал другие ваши вопросы. Что до смены назначения, то, по его словам, это вопрос полгинеи в нужном месте, и со своей стороны он более чем готов сделать жизнь Падина менее кошмарной. Но беднягу постоянно наказывали за побеги, отметил он, и просит узнать — понимает ли доктор Мэтьюрин, что если Падин уйдет, положение Джона на следующий год станет невыносимым?
— На следующий год?
— Да. В текущем состоянии Джон не может позволить себе сесть на корабль и отвезти рукопись лично в Лондон. Он вынужден послать ее. Поскольку плавание занимает четыре–пять месяцев в одну сторону, и ему все еще нужно закончить книгу, а издателю нужно время, чтобы ее прочитать и обсудить условия с представляющим Джона другом, год кажется вполне умеренным сроком. Так что он спрашивает, гарантируете ли вы, что Падин не сбежит за это время.
Стивен размышлял на протяжении сотни ярдов, иногда разглядывая потрепанное, позорное здание на мысу, хотя разум его не отвлекался от поиска смыслов за словами Полтона и их интерпретации Мартином. В Новом Южном Уэльсе почти всегда говорили «ушел», имея в виду «сбежал». Но когда дело заключается в полутонах и нюансах, когда нужно достичь молчаливого соглашения, глупо требовать точных определений.
— Нет, — заключил Стивен, остановившись у ворот больницы, — я не могу гарантировать, что Падин не сбежит. Не больше, чем могу гарантировать то, что не подует ветер. Но я передам мистеру Полтону стоимость проезда домой, что, считаю, компенсирует возможность побега. И предложу… как же это сказать… некую признательность, наверное, подарок, благодарность, если он посвятит свою книгу, которая больше похожа на исследование о положении женщины в идеальном мире и на обсуждение приемлемого в данное время соглашения между полами, чем на роман или историю в привычном понимании, если он посвятит свою книгу Лавуазье, бывшему добрым ко мне во времена моей юности. Диана и я очень привязаны к его вдове, и я уверен, это ее очень порадует. Мартин, вы понимаете текущее состояние таких вопросов гораздо лучше меня, будучи ближе к миру писателей, так что прошу вас дать совет о способе такого признания, с учетом того, что не один я желаю почтить память Лавуазье. Смогу собрать средства минимум с дюжины членов Королевского общества.
Ворота больницы открылись, и из них на коренастой верховой лошади выехал одетый в черное мужчина в докторском парике. Стивена, одетого в мундир, он одарил резким взглядом, осадил лошадь, но потом ускакал.
— Предполагаю, это доктор Редферн, — заметил Стивен. Его разум столь заняли соображения за и против нанесения доктору визита, что он едва ли расслышал наблюдения Мартина по поводу рынка посвящений, за исключением неохотно названной суммы.
— Вы не очень–то щедры к своему другу или памяти Лавуазье. Но так получилось, что сумма такого порядка есть при мне, в банкнотах Банка Англии. Это гораздо лучше, чем вексель далекого банка. Могу ли я еще злоупотребить вашей добротой и попросить сделать это предложение вашему другу? Вы почувствуете любые недоговоренности, первые признаки нежелания или оскорбления раньше меня, и вы не примете формальное за настоящее. Давайте вернемся на корабль, и я положу банкноты в конверт, чтобы вы их могли взять с собой. Мне все равно надо возвращаться, чтобы побриться и надеть ботинки с пряжками для дома губернатора. Я вам рассказывал, что эти проклятые создания сбежали из приюта и во время ночной вахты вернулись на «Сюрприз», заявляя, что больше никогда его не покинут?
— Благие небеса, нет! Вы их собираетесь отправить обратно?
— Нет. С моей стороны это оказалось разумным, мудрым и совершенно ошибочным действием, на которое в какой–то степени повлияло уважение к миссис Макквайр. Я должен идти и с наилучшим выражением лица извиниться, раз она была так добра.
— Против чего девочки возражали?
— Против всего, но особенно против того, что некоторые другие дети черные.
Хотя землистое лицо Стивена практически порозовело от бритья, а парик был напудрен, ее превосходительства не оказалось дома. Мэтьюрин был готов к разговору с извинениями, объяснениями, благодарностями. А теперь, чувствуя себя не в своей тарелке, он шел по дороге, лишь слегка воодушевленный зрелищем неизвестного ему какаду. Тот сидел на эвкалипте, подняв хохолок как самый обыкновенный удод. «Удастся ли мне когда–нибудь вырваться из этой ямы беззакония и попутешествовать внутрь материка с охотничьим ружьем и ящиком для коллекций?» — спросил он у кенгуру. Вскоре за домом губернатора снова появились не радующие взгляд толпы каторжников и солдат, лишь самую малость разбавленные «сюрпризовцами» в увольнении. Стивен медленно пробрался сквозь них до гостиницы Райли и попросил там разбавленного виски. Принес его сам хозяин. Увидев Стивена, он воскликнул:
