— Где он сейчас?

— В больнице в Дауэс Пойнт, сэр, это на северном берегу бухты.

— Когда его отправят?

— О, да в любой момент в ближайшие недели. Клерки такими вещами занимаются как вздумается.

— Кто такой доктор Редферн?

— Что ж, сэр, наш доктор Редферн. Доктор Редферн из Нора. Но вы его не вспомните, сэр, будучи, если позволите, слишком молодым моряком. А вот капитан его должен помнить.

— Я знаю, что в Норе был мятеж в девяностом седьмом, вслед за беспорядками в Спитхеде.

— Да. Ну что ж, доктор Редферн сказал мятежникам собраться вместе, быть едиными. За это военный трибунал приговорил его к повешению. Но через какое–то время его отправили сюда, а сейчас полностью помиловали. Спасибо капитану Кингу. Я служил под его началом на «Ахиллесе». Здесь доктора любят — самая обширная практика в Сиднее — но особенно заключенные. Для них у него всегда найдется доброе слово, большую часть дня всегда проводит в больнице.

— Спасибо, мистер Адамс. Я вам очень признателен за все это беспокойство и уверен, что никто другой не смог бы добиться таких результатов. Это деликатные переговоры, одна фальшивая нота могла бы оказаться фатальной.

Адамс улыбнулся и поклонился, но не запротестовал, и Стивен продолжил:

— И я искренне рад за то, что здесь есть человек, подобный доктору Редферну. Вы когда–нибудь видели подобное место?

— Нет, сэр, не видел. И не ожидал увидеть раньше, чем в аду. А вот, сэр, мой отчет о тратах, а вот…

— Пожалуйста, не надо, мистер Адамс, и добавьте это, — Стивен передал иоганнес, — к тому, что могло остаться, и, если вы считаете это приемлемым, угостите Пейнтера и его более–менее респектабельных коллег лучшим обедом, который можно позволить в Сиднее. Такими союзниками пренебрегать нельзя.

Когда Мартин вернулся вечером на корабль, то нес сверток, содержавший надежду Джона Полтона если не на славу и богатство, то хотя бы на побег, на билет домой в мир, который он знал, в свободу плыть по волнам человеческого существования.

— Капитан вернулся?

— Нет. Он прислал мне сообщение, что заночует на Параматте. Спускайтесь и усаживайтесь, поужинаем вместе. В кают–компании никого. Не сомневаюсь, что это книга вашего друга.

— Ну, вот первые три тома. Я не должен их испачкать или помять страницы, если мне дорога жизнь. А вот четвертый, кроме последней главы. Бедняга, он так мучается по поводу окончания. Боюсь, что без некоторого воодушевления у него так ничего и не получится. Его кузен считает всю художественную литературу аморальной. И знаете, Мэтьюрин, этот самый кузен не вполне нормальный. Не только отвергает литературу за лживость, поскольку это скопище вранья, но еще и в кухне не дозволено держать перец и соль, дабы не будоражить ощущения. Бедный Джон вынужден уносить скрипку за пределы слышимости, прежде чем даже настроить её. Более того, кузен не дает ему денег — но это я уже сплетничаю. Он приглашает нас на обед в воскресенье, и предполагает, что мы сможем сыграть что–нибудь знакомое всем, например, квартет Моцарта ре–минор, о котором мы говорили. Приглашение это я принял не без неуверенности, поскольку мое исполнение, как мне известно, в лучшем случае посредственное.

— Вовсе нет, вовсе нет. Никто из нас не Тартини{18}. Чувство такта у вас хорошее, и если и есть недостаток, на чем не настаиваю, так это то, что вы можете иногда вступить на четверть тона выше. Но слух мой далек от идеала, камертон оказался бы бесконечно полезнее.

— Как я надеюсь, что книга хорошая, — сменил тему Мартин, тревожно взирая на роман. — Лживая рекомендация никогда не будет иметь силы искренней похвалы. Первая страница не вызвала у меня неприятия. Могу ли я ее вам прочесть?

— Пожалуйста.

«Брак связан со многими добродетелями, — произнес Эдмунд, — и одна, которую нечасто замечают холостяки, состоит в том, что он помогает мужчине убедиться: он вовсе не всеведущ и даже не непогрешим. Мужу для этого достаточно лишь пробормотать желание, которое столкнется с отрицанием, противодействием, противоречием или услышать слово «Но», за которым следует пауза, обычно очень короткая, пока выстраиваются причины не исполнять сие желание, оно превратно истолковывается наперекор его намерениям, его истинным стремлениям.

Это я очень часто слышала от вас, мистер Вернон, — ответила его жена. — Но разве не следует учитывать, что жена обычно менее образована, обычно беднее и всегда физически слабее мужа? Если она не будет заявлять о своем существовании, то ей грозит опасность быть полностью поглощенной мужем».

— Если он не возражает, — заметил Стивен, — я бы очень хотел почитать книгу, когда разум мой будет спокоен. Но, Мартин, он не спокоен. Вы знаете мое беспокойство о Падине.

— Конечно знаю и разделяю его. Вспомните, я был, когда он впервые поднялся на борт, бедняга, и он мне сразу понравился. Есть новости?

— Есть. Адамс ходил к человеку, о котором нам рассказал Джон Полтон, и вот его отчет.

Стивен протянул бумагу. Она походила на бухгалтерские счета, с числами, переносимыми из колонки в колонку, но числа эти обозначали удары кнутом, дни одиночного заключения в карцере, вес кандалов и продолжительность их ношения.

— Боже мой, — изумился Мартин, полностью осознав их значение, — двести плетей… это совершенно бесчеловечно.

— Эта земля совершенно бесчеловечна. Общественный договор здесь уничтожен. Урон, который она наносит всем, не считая святых, подсчету не поддается, — ответил Стивен, — Но скоро его назначат к любящему порку священнику, которого я повстречал в губернаторском доме. Клерк, старый опытный тип на условно–досрочном, говорит, что Падин не выдержит и года такого режима. Мне кажется, мистер Полтон рассказывал нам, что клерки могут менять назначения, что Пейнтер лично отправил в Вуло–Вуло ценных сельских работников вместо невежественных горожан, очевидно за приношение.

— У меня тоже сложилось такое впечатление.

— Информация вполне подтвердилась. Пейнтер оказался услужливым, быстрым и дельным. Так что я искренне прошу вас сходить завтра к Полтону, аккуратно рассказать ему о деле Падина и спросить, во–первых, действительно ли Пейнтер может поменять назначение, а во–вторых, согласится ли он, как твой друг, взять Падина в Вуло–Вуло, когда вернется туда в свою смену.

— Разумеется. Отправлюсь прямо ко времени, когда он скорее всего встанет. Собираетесь повидать Падина?

— Обдумываю этот вопрос. Желание говорит: «да, разумеется». Осторожность — «нет», из страха срыва с его стороны, из страха привлечь внимание к тому, что должно пройти незаметно. Но осторожность, как я знаю, временами брюзгливая старуха. Я все еще не решил.

В нерешительности Стивен провел большую часть ночи, то читая роман Полтона, то размышляя о самых целесообразных действиях. Так что, когда на палубе поднялась какая–то суматоха, Стивен все еще наблюдал, как пламя свечи ползет вниз: потасовка, топот ног, голоса и наконец отчетливый крик мистера Балкли далеко впереди: «Слезайте оттуда, чертовы задницы».

Но на корабле в порту, ввиду замены стоячего такелажа, множества ремонтных работ и бедлама на палубах требования к внешнему виду и дисциплине были ослаблены. Так что подобный шум не потревожил Стивена. Он продолжал наблюдать пламя, пока оно не погасло. Наконец–то сон, едва нарушаемый склянками.

— Доброе утро, Том, — поздоровался он, выходя из своей каюты.

— Доброе утро, доктор, — поприветствовал его Пуллингс, единственный человек за столом. — Слышали шум во время ночной вахты?

— Довольно отчетливо. Надеюсь, что бескровная шалость?

— Только Божьей милостью. Это ваши девочки: где–то в три склянки прибежали на борт и перепугали якорную вахту. Они звали Джемми–птичника, но тот был мертвецки пьян, так что они взлетели на фор–марс. Когда Оукс и остальные вахтенные попытались их поймать, они швырнули вниз мушкель, едва его не прикончив, и швырялись всем, до чего могли дотянуться. При этом продолжали реветь, что не покинут корабль.