— Вы приобретаете свой опыт ужасной ценой, как я вижу, — заметил Стивен, наблюдая просачивающуюся сквозь ткань кровь.
— Не нужно было так быстро убирать руку. Я погладил бедную птичку.
Бедная птичка провела сухим черным языком по режущей кромке клюва и злобно посмотрела на Мартина, оценивая дистанцию. Еще один выпад ей бы практически удался.
— Пошли? — взглянул на часы Мартин. — Уже почти пора.
— Надо взять что–нибудь ради блага заведения, — заметил Стивен, присев рядом с кучей вещей, предназначенной для заходящих в город моряков: красивые яйца эму в темно–зеленую крапинку, каменные топоры аборигенов, копья у стены и плоский загнутый кусок дерева, похожий на неаккуратный диакритический знак, фута два в ширину.
— Эй, там, — позвал Стивен. — Эй, хозяева. Меня слышно?
Хозяин вышел, вытирая руки о фартук:
— Тут что, не было девушки обслужить вас, джентльмены? — воскликнул он. Когда друзья покачали головами, продолжил: — Наверху со своим солдатом, ставлю тысячу фунтов. Чем я могу услужить вашим высокоблагородиям?
— Что у вас есть, чтобы побольше и попрохладнее? — спросил Стивен.
— Что ж, мистер, вон большая и прохладная река Паррамата в парусиновом ведре на перекладине. А я как раз нацедил галлон собственного виски — напиток тонкий, каких не бывало. В это время дня эти двое, если их смешать как полагается, превратятся в достаточное количество прохладного напитка, который сравнится с лучшим шампанским.
— Тогда будьте так добры и дайте нам пинту одного и четверть пинты второго, — попросил Стивен. — Но прежде чем вы уйдете, пожалуйста, объясните мне, для чего нужно это деревянное приспособление, нечто среднее между скимитаром и серпом.
— Это, сэр, аборигенская… ну, наверное, стоит сказать игрушка. Они их используют только для развлечения. Берут за один конец и бросают, закрутив будто огненное колесо. Когда она пролетит ярдов пятьдесят, то поднимается, разворачивается и возвращается в руку. Был тут один старый абориген, показывавший фокус за стаканчик рома. Это его и погубило.
— Бросаете вдаль, а оно возвращается? — переспросил Мартин, которому нелегко было разобрать резкий мюнстерский акцент.
— Вам в это сложно поверить, сэр, я понимаю. Так оно и есть, если раньше не видели. Но задумайтесь, сэр, мы — антиподы. Вы стоите вверх ногами как муха на потолке, все мы тут вверх ногами стоим, а это много чуднее, чем черные лебеди или палки, которые прилетают обратно в руку.
Выпив виски, они пошли дальше. Мартин заметил:
— Он вполне прав. Во многих отношениях здесь все противоположно нашему миру. Хотелось бы сказать, как Аид и Земля, если бы не этот пронизывающий свет. Вы не находите постоянный звон кандалов, вечное присутствие оборванных, грязных, не знающих радости людей, которых мы должны считать преступниками, наводящим глубокую тоску?
— Нахожу. Если бы не перспектива выбраться в сельскую местность, я бы катался по обширной гавани на моем ялике или оставался бы на борту, классифицируя мои коллекции и внимательно изучая ваши. Но думаю, что еще больше меня печалит рьяная жестокость деспотов.
Они остановились, прежде чем перейти разбитую пыльную дорогу и пропустили две группы кандальных — одну вверх, другую вниз. Пока они стояли, на них налетела пьяная молодая женщина с распущенными волосами и голой грудью. Привлекательная женщина, невзирая на прыщавое лицо. «Они не видят что ли, куда прут, уроды кривоногие? Да чтоб у них все сгнило…», — ругалась она. Каторжники прошли, медики перешли улицу, а вслед им доносились ругательства грубее чем на форкастеле.
Некоторое время они шли молча, пока Мартин не показал: «Вот дом Полтона».
Дверь им открыл и поприветствовал сам Полтон — высокий, костлявый мужчина в маленьких, толстых очках в стальной оправе. Они ему, кажется, не подходили — иногда он смотрел через них, иногда — поверх. Очень часто он снимал очки и вытирал их носовым платком — нервный жест, один из многих. Он вообще оказался нервным человеком, но, как заметил Стивен, благоразумным и дружелюбным.
— Могу предложить вам чая, — спросил он после обычных вступительных слов. — Я обнаружил, что при такой иссушающей пыльной жаре горячий чай помогает лучше всего.
Они благодарно промычали, и женщина в годах принесла поднос.
— Как любезно с вашей стороны прийти, сэр, — поблагодарил Полтон, наливая Стивену чашку, — Мартин рассказал, что вы написали много книг.
— Только о медицине, сэр, и о некоторых аспектах естественной истории.
— Могу ли я спросить, сэр, сочиняете ли вы в море или дожидаетесь тишины и покоя сельского уединения?
— Я немало написал в море, но лишь когда погода приемлемо спокойная, чтобы чернила точно оставались в чернильнице. Обычно дожидаюсь схода на берег для работы над длинной, продуманной статьей или трактатом, тишины и покоя сельского уединения, вашими словами. Но, с другой стороны, не могу сказать, что корабельная суматоха мешает мне читать. Когда в моем фонаре хорошая чистая свеча, а в ушах — шарики из воска, я читаю с великим наслаждением. Уединение каюты, движение моей подвесной койки, отдаленные приказы и ответы, звуки корабля усиливают наслаждение.
— Я пробовал ваши восковые затычки, — заметил Мартин, — но они меня наполняют тревогой. Боюсь, что раздастся крик: «Тонем, тонем! Всё пропало, мы идем ко дну», а я не услышу.
— Ты всегда был полон страхов, Натаниэль, — ответил Полтон, сняв очки и тепло посмотрев на друга близоруким взглядом. — Помню, как я напугал тебя еще в детстве, убедив, что на самом деле я труп, в котором обитает серый волосатый призрак. Но представляю, сэр, — это уже Стивену, — что вы читаете книги о медицине, естественной истории, может всемирной истории. Вы же не читаете романы или пьесы.
— Сэр, я читаю романы с огромным упорством. На романы — на хорошие романы — я взираю как на очень ценную часть литературы. Они очень точно и детально передают нам знания о сердце и разуме, лучше, чем что–либо еще. В них есть исключительная глубина и широта, и мало ограничений. Если бы я не читал мадам де Лафайет или автора «Клариссы», этого экстраординарного достижения литературы, то был бы гораздо беднее, чем сейчас. Даже секундное размышление добавит в этот список много больше.
Мартин и Полтон сразу же добавили много больше. Полтон, до того бывший слегка застенчивым и нервным, пожал Стивену руку:
— Сэр, я ценю ваше суждение. Но когда вы говорили о «Клариссе», вам на ум не пришло имя Ричардсона?
— Не пришло. Я знаю, что на титульной странице стоит имя Сэмюэла Ричардсона. Но до «Клариссы Харлоу» я прочел «Грандисона», к которому прилагается низкий, алчный, постыдный, хнычущий протест против ирландских книготорговцев за нарушение авторских прав. Он написан ремесленником в истинно бухгалтерском духе. И поскольку нет сомнений, что он написан Ричардсоном, лично я не сомневаюсь в том, что восхитительно деликатную «Клариссу» написала другая рука. Автор письма не мог создать эту книгу. Ричардсон, как вы, разумеется, знаете, был хорошо знаком с другими издателями и книготорговцами тех лет. Я убежден в том, что кто–то из их иждивенцев, человек исключительной гениальности, написал книгу. Может, на Флит–стрит, может, в Маршалси.
Оба слушателя кивнули. Обоим приходилось обитать на Граб–стрит.
— В конце концов, — добавил Мартин, — государственные мужи не сами пишут свои речи.
После довольно мрачной паузы Полтон приказал принести еще чая. Пока они его пили, разговор шел о романе, процессе написания романа, живом, плодотворном, беглом пере и его внезапной необъяснимой стерильности:
— Я был уверен, когда последний раз приехал в Сидней, — поведал Полтон, — что смогу закончить четвертый том, как только вернусь в Вуло–Вуло, поскольку мы с кузеном по очереди надзираем за надзирателем, но проходили недели, а у меня не получалось ни слова, которое я бы не вымарывал следующим утром.
— Как я понимаю, сельская местность не подходит?
— Нет, сэр. Вовсе нет. Но я же начал прекрасную историю, когда был в Лондоне. Там меня отвлекали сотни мелочей и повседневных забот, я едва ли мог распоряжаться двумя часами в день до позднего вечера, когда от меня уже проку нет. Казалось, нигде больше сельские тишина и покой не достигнут таких высот, как в Новом Южном Уэльсе, отдаленном поселении в Новом Южном Уэльсе — без почты, без газет, без нежелательных посетителей.
