Они размышляли в тишине, пока течение пело за бортом. Несколько минут спустя Джек произнес:

— Думаю, не стоит ли тебе этой ночью лечь спать внизу. Мне предстоит ночная вахта, и все это время буду ходить туда–сюда. Планирую гнать корабль всю ночь, а наутро начать его маскировать. При первых лучах рассвета выпотрошим каюту и закатим погонные орудия на корму.

На большинстве кораблей под командованием Джека Обри у Стивена, как у корабельного хирурга, имелась альтернативная каюта, выходящая в кают–компанию. Там он и лежал, плавно качаясь вместе с бегущим сквозь темноту «Мускатом». Лежал он на спине, заложив руки за голову, полностью расслабившись. Он не спал. Кофе, а еще больше — листья коки полностью перевесили портвейн, но ему было все равно. Мысли скользили так же плавно и легко, как и корабль. Одним ухом он слышал всюду проникающий низкий голос корабля — гудение втугую обтянутого такелажа и многочисленных парусов, неизменные флотские звуки — тихие–тихие склянки в должной последовательности, окрик «Все в порядке», приглушенный топот босых ног при смене вахты. Мысли бежали без особой цели, приятно дрейфуя от одного набора идей к другому, связанному с предыдущим неопределенными ассоциациями, пока не пришли к возможности, пусть и отдаленной, повстречать «Сюрприз» в дальнем конце пролива Салибабу. Вместе с именем всплыл отчетливый мысленный образ. Стивен улыбнулся, но внезапно вернулись мысли о потере состояния, о его нынешней относительной бедности. «Сюрприз» может принадлежать ему, но не будет тех прекрасных плаваний, которые он пообещал себе после наступления мира. Плаваний, в которых ни один властный голос никогда не произнесет: «Нельзя терять ни мгновения», и в которых он с Мартином может свободно бродить по неизвестным берегам и отдаленным островам, на которые не ступала нога человека, тем более натуралиста, где птиц можно брать в руки, изучать и сажать обратно в гнезда.

Бедность относительная. Он не сможет предпринять экспедиции. Он не сможет основать кафедру сравнительной остеологии. Придется продать дом на Халф–Мун–Стрит. Но хотя он уже связал себя определенными рентами, вычисления Стивена (какие уж есть), кажется, показывали, что умеренно приличное материальное положение сохранить удастся, если остаться на службе. Может, получится сохранить новую усадьбу Дианы в Гэмпшире ради арабских лошадей.

В любом случае, он был полностью уверен, что она достойно это воспримет, даже если придется удалиться в полуразрушенный замок в горах Каталонии. Единственное, чего он боялся, так это того, что, услышав новости, она продаст свой знаменитый синий бриллиант, «Синий Питер», радость всей ее жизни. Это не только отберет у нее радость жизни, но и даст ей огромное моральное превосходство. Стивен был убежден, что моральное превосходство — страшный враг брака. Он знал совсем немного счастливых семей среди своих друзей и знакомых, и в них баланс казался равным. Опять–таки, он считал большим счастьем давать, а не получать; крайне не любил чувствовать себя обязанным. Иногда, в плохом настроении, это превращалось в мерзкую неспособность быть благодарным.

Моральное превосходство. После смерти родителей он провел большую часть детства и юности в Испании, пользуясь гостеприимством разных членов семьи матери, прежде чем обрел настоящий дом у своего крестного отца дона Рамона. Двоих из них, кузена Франсеска и кузину Эулалию, он хорошо знал в три разных периода своей жизни — маленьким ребенком, подростком и взрослым человеком. Во время его первого визита они были новобрачными и выглядели влюбленными друг в друга, хотя уже тогда были весьма строгими и суровыми — каждый день ходили рано утром на мессу в холодный собор Теруэля. Во второй раз любовь проявлялась разве что в бескорыстии и почтении перед волей друг друга. А в третий раз стало ясно, что ее полностью поглотила борьба за моральное превосходство. Жизнь их стала соревнованием в мученичестве: соревнование в постах, в благочестии, в стойкости и самопожертвовании. Чудовищная, безропотная бодрость в древнем, холодном, сыром каменном доме. Проходящее под пристальным взором соперника соревнование, которое можно было выиграть, только умерев первым, хотя кузина Эулалия по секрету, который не должен был быть раскрыт, поведала Стивену, что потратила все подарки дона Рамона и все выделяемые на одежду деньги за последние три года на молебны и мессы за спасение души мужа.

Не то чтобы он думал, будто Диана воспользуется своим преимуществом в любой форме или хотя бы осознает его наличие (такое не в ее стиле). Скорее дело в том, что Стивен, со своим довольно паршивым характером, будет подавлен ее щедростью.

Шесть склянок, и довольно отчетливо. Какой вахты, ради всего святого? И корабль, очевидно, шел еще быстрее: гул поднялся на полтона. Что может быть утомительнее жизни моряка: постоянно требуется выскакивать из постели и бегать по нездоровой сырости? Мысли Стивена перешли на возможную, почти гарантированную дочь. Сейчас она почти что личинка, практически без средств общения, но какой у нее потенциал! В его голове заиграл струнный квартет Моцарта.

— Пожалуйста, сэр, — произнес доносящийся уже некоторое время голос, ассоциировавшийся у Стивена с неправильными движениями койки, — Пожалуйста, сэр.

— Вы дергаете подвес моей койки, мистер Конвей? — с недобрым взглядом поинтересовался Стивен.

— Да, сэр, прошу прощения. Наилучшие пожелания от капитана, и все уже закончено. Он надеется, что вас не слишком побеспокоили, и что вы присоединитесь к нему за завтраком.

— Мои наилучшие пожелания капитану, пожалуйста, и буду рад его видеть.

— А вот и ты, Стивен, — воскликнул капитан Обри. — Доброго тебе утра. Думаю, ты будешь изумлен.

Мэтьюрин изумился, и в кои–то веки это проявилось на его лице. Хотя переднюю переборку снова установили, так что в обеденную каюту он зашел через дверь мимо часового — морского пехотинца, дальше в сторону кормы все было пустым. Не было переборки, отделяющей обеденную каюту от кормовой. Огромное пустое пространство, в котором не было ничего, кроме двух стульев, стола для завтрака и девятифунтовых ретирадных орудий вдалеке, до отказа подтянутых к обычно невидимым крышкам портов. Исчезло клетчатое парусиновое покрытие палубы. Каюта стала странно обширной и пустой — ни рундука, ни книжного шкафа, ни кресла. Ничего, кроме орудий на голых досках, стоек для ядер, пыжей, банников, прибойников и тому подобного. Почти ничего знакомого кроме стола, кормовых окон, карронад по бортам и восхитительного запаха кофе и жареного бекона, принесенного на корму неведомыми вихрями и встречными течениями.

Джек позвонил в колокольчик, заметив:

— Я не пригласил офицеров или мичманов. Они слишком грязные, и в любом случае, уже слишком поздно. Поднявшись на палубу, ты изумишься еще больше. Уродовать бедный «Мускат» мы начали, когда обычно моем палубы. Заверяю, бак уже позорный и убогий.

Подали завтрак героических масштабов, рассчитанный на крупного, тяжелого, сильного человека, поднявшегося на ноги до зари и едва ли съевшего до того кусок сухаря. Стук ножей и вилок, фарфора о фарфор, звук разливаемого кофе и общение, ограниченное фразами типа «Передать тебе еще яйцо, а?»

— Не может быть, что уже четыре склянки, — Стивен прислушался, оторвавшись от тарелки.

— Думаю, так и есть. — подтвердил Джек, приступив к мармеладу и второму кофейнику.

— Очень великодушно с твоей стороны было столько ждать, дружище. Благодарен за это.

— Надеюсь, ты в любом случае хоть немного поспал.

— Поспал? А почему я не должен был спать?

— Как только подняли «бездельников», мы так шумели, что мертвецы бы проснулись — перетаскивали погонные орудия на корму и открывали крышки портов. Не думаю, что после подъема со дна морского их открывали, так невыносимо плотно они были пригнаны. Еще и покрашены, конечно же, прямо по кормовому подзору для красоты — их вообще не видно. Думал, у Филдинга сердце разобьется, пока мы вколачивали в них подобие чувства долга. Но когда мы установили орудия, он уже смотрелся не таким разбитым. Тросы для крепления орудий скрыли часть шрамов. И ты проспал все это — ну и ну.