Посмотрев на них, он покачал головой:

— Что ж, давайте по крайней мере применим гвоздичное масло, а потом заложим полости свинцом в надежде, что зубы не раскрошатся под нашими щипцами.

Тщетная надежда. Когда Стивен наконец передал моряков в руки их сослуживцев и корабельного мясника, державшего пациентов за головы, то был бледнее бедняг.

— Странное дело, — поделился он, вернувшись в кормовую каюту, где Джек, устроившись на кожухе оголовка руля, перебирал струны скрипки и наблюдал за тем, как вдаль уносится широкий кильватерный след. — Странное дело: я могу отнять размозженную конечность, вскрыть череп, извлечь камень, или, в случае женщины, помочь ей разродиться при тазовом предлежании плода, и все это — по–моряцки, без колебаний. Не то чтобы с безразличием к страданиям и опасности, но с тем, что можно, наверное, назвать профессиональной силой духа. И все же я не могу выдернуть зуб без неподдельной тревоги. То же самое с Макмилланом, пусть он и прекрасный молодой человек во всех других отношениях. Ни за что больше не выйду в море без опытного зубодера, каким бы невеждой он ни был.

— Мне жаль, что тебе пришлось пережить такой неприятный момент. Давай выпьем по чашке кофе.

Кофе для него было такой же панацеей, как некогда спиртовая тинктура опиума для Стивена, так что подать его он приказал громко и отчетливо.

Киллик выглядел еще более кисло, чем обычно — пить кофе в это время было не принято:

— Он будет черным. Не могу же я доить Нэнни вахту за вахтой. А если буду — она высохнет. Коза — не цистерна, сэр.

— Крепкий черный кофе, — признал Стивен несколько минут спустя, — как же хорошо он идет. И как хорошо, что я не позволил себе листья коки после того, как закончил в лазарете, как намеревался. Они успокаивают разум, это правда, но и лишают чувства вкуса. Но когда кофейник закончится, три листа я все же сжую.

Листья, с которыми он впервые познакомился в Южной Америке, теперь служили его персональной панацеей. И хотя путешествовал он с таким запасом коки в мешках из мягкой кожи, что его хватило бы на два кругосветных плавания, Стивен в их отношении оставался невероятно воздержанным. Три листа так поздно после полудня — необычное средство.

— Я уверен, — продолжил он, оглянувшись, — что корабль идет с совершенно необыкновенной скоростью. Как широко он отбрасывает воду, как далеко назад простирается кильватерная струя. А нас окружает сильный звук — заметил, что мы говорим громче обычного? — источник которого определить невозможно, но он в основном совпадает с той нотой соль, которую ты извлекаешь большим пальцем.

Едва он успел произнести эти слова, как в каюту влетел Рид. Рана его совершенно зажила, но Стивен все равно заставлял его носить что–то вроде подбитой перевязи для защиты культи при падениях и ударах. Пустой рукав был к ней приколот. Все матросы относились к нему с исключительной добротой, он полностью восстановил силу духа и стал столь ловким, что это почти компенсировало потерю руки.

— Вахта мистера Ричардсона, сэр, — доложил Рид, — и он подумал, что вы бы хотели знать, что мы делаем почти двенадцать узлов и одну сажень. Я лично записал результат.

Джек громко рассмеялся:

— Двенадцать узлов и одна сажень, и это при ветре почти в корму. Спасибо, мистер Рид. Пожалуйста, сообщите мистеру Ричардсону, что он может поднять трюмсель на фок–мачте, если сочтет нужным, и что построения вечером не будет.

— Так точно, сэр. И если позволите, он передал, что если я увижу доктора, то должен ему сказать: нас сопровождает великолепная интересная птица, очень похожая на альбатроса, и что–то несет в клюве.

Стивен взлетел на палубу как раз вовремя, чтобы понаблюдать за тем, как птица долго пыталась избавиться от проткнувшей клюв кости каракатицы. Освободившись от нее, альбатрос отвернул в сторону, помчавшись на юг поперек ветра и почти сразу исчезнув среди барашков пены.

— Сердечно благодарен, что показали птицу, — поблагодарил Стивен Ричардсона.

— Не за что, — ответил тот и взял доктора под руку, — если вы останетесь здесь и задерете немного голову, посмотрев на топ фок–мачты, то я через минуту покажу вам трюмсель. Мы, знаете ли, как раз его поднимаем.

Стивен поднял голову и вгляделся. Под серию команд, дудок и криков «Укладывай», он заметил, как к явному удовлетворению многих матросов на безукоризненной палубе — ее уже второй раз после обеда вымыли — высоко над прочей белизной появилось яркое на солнце треугольное белое пятно.

— Один из малых альбатросов, — рассказал Стивен, вернувшись, — и он пытался избавиться от кости каракатицы в надклювье. Птица могла пролететь с ней тысячу миль, а то и больше.

— Лучше бы это было письмо из дома, — ответил Джек. Оба замолчали на мгновение. — Всегда связывал альбатросов с высокими южными широтами. Какого он был вида?

— Не могу сказать. Точно не линнеевский странствующий альбатрос, хотя тот и обитает в тропиках. Описан еще один вид из Японии и один — с Сандвичевых островов. Может быть, один из них, или совсем неизвестная птица. Но чтобы быть уверенным, пришлось бы его застрелить, а я устал от убийств… Не сомневаюсь, ты заметил, что горизонт почти очистился.

— Да. Дымка рассеялась ночью. Мы провели отличное наблюдение Рас Альхага и Луны, которое не только подтвердило наше место по хронометру, но даже по счислению почти до минуты долготы. Считаю, это вполне удовлетворительно.

Заметив, что прекрасная новость не вызвала особенных эмоций, да и вообще ничего, кроме вежливого кивка, он предложил:

— Что ты скажешь на то, чтобы продолжить нашу игру с того места, где мы прервались? Припоминаешь, что я выигрывал?

— Выигрывал, ради всего святого. Как же твоя стареющая память подводит тебя, мой бедный друг, — отозвался Стивен, доставая виолончель.

Они настроили инструменты, а неподалеку Киллик пожаловался помощнику:

— Вот они снова взялись. Скрип–скрип, бум–бум. А как начнут пиликать, так еще хуже. И не разберешь, что играют. Под такое даже в стельку пьяным не споешь.

— Помню их еще с «Лайвли». Но это не такая болячка, как кают–компания, полная господ с флейтами, и они дуют в них день и ночь, как у нас было на «Тандерере». Нее, я говорю — живи и дай жить другим.

— Иди на хер, Уильям Гримшоу.

Игра заключалась в том, что один импровизирует в стиле некоего известного композитора (ну или так, как позволяют неважные способности и отсутствие рвения), а другой, узнав композитора, должен присоединиться, аккомпанируя уместным генерал–басом до некоторого взаимно понятного момента, когда второй должен солировать или на мотив того же композитора, или выбрать другого. Это упражнение, по крайней мере, их глубоко радовало, и играли они даже после захода солнца. Прервались лишь в конце первой «собачьей» вахты, когда Джек поднялся на палубу, дабы сделать с Адамсом замеры температуры и солености воды и убавить паруса на ночь.

Они все еще играли, когда сменилась вахта, и Киллик, накрывая на стол в каюте–столовой, проворчал: «Слава Богу, это их заткнет ненадолго. Держи свои здоровые жирные пальцы подальше от тарелок, Билл, и надень белые перчатки. Сними нагар со свечей и не дай воску или саже попасть на чертовы съемцы… Нет, нет, дай их мне». Киллик обожал, когда его серебро выставляют на стол, сияющее и великолепное, но ненавидел, когда им пользуются до тех пор, пока использование не позволяло снова его отполировать. Им надо пользоваться умеренно, очень умеренно.

Он открыл дверь в освещенную лунным светом и залитую музыкой кормовую каюту и угрюмо стоял до первой паузы, в которой объявил: «Ужин на столе, сэр, если позволите».

Хороший ужин. Благодаря доброте миссис Раффлз он состоял из спагетти, бараньих котлет и жареного сыра, а затем, опять по доброте миссис Раффлз, последовал кекс с изюмом. Во время еды поднимали традиционные тосты. Когда вино подошло к концу, Джек произнес:

— За дорогой «Сюрприз», пусть мы его поскорее встретим.

— От всего сердца, — согласился Стивен и опустошил бокал.