Она умоляюще взглянула на него:

— Но ведь у меня есть родители, герр Бах. Вам надо или побывать у них, или по крайней мере написать им.

— Я сделаю это сегодня же, — сказал Август.

Он снова нежно погладил ее волосы, взял ее руку в свою. Это была тонкая рука, покрасневшая от тяжелой работы, от мытья полов, стирки белья Ганса и рубашек Августа. Часы на расположенной по соседству церкви пробили девять. Мимо их дома, громыхая, проехала повозка, запряженная лошадью. От того, что всего в нескольких метрах от них город жил своей жизнью, интимность в их отношениях казалась еще более заговорщической. Август вытащил шпильки из ее волос, они распустились, и ее лицо в их обрамлении стало еще красивее. Он никогда не видел ее с распущенными волосами. Она улыбнулась, поцеловала его, и он медленно увлек ее в спальню…

— Ты знаешь, — прошептала Анна-Луиза, — я видела эту комнату тысячу раз с самых различных мест. Я видела ее даже из-под кровати, когда забиралась туда, протирая пол… Но мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь увижу эту комнату вот из такого положения…

На прохладной, туго накрахмаленной простыне тело Анны-Луизы казалось теплым, а кожа бархатистой.

— Отныне ты будешь видеть эту комнату из такого положения так часто, как тебе захочется, — сказал он, улыбаясь.

— О, я всегда буду хотеть видеть ее отсюда, — сказала Анна-Луиза серьезно. Она коснулась его лица пальцами, и он уловил резкий запах кухонного мыла, смешанный с запахом ее одеколона. — Герр Август, — прошептала она, — я теперь всегда буду спать в этой кровати?

— Всегда, — ответил он.

Она крепко обняла Августа и прижалась лицом к его сильной руке, обливая ее слезами радости. Он взял со столика манильскую сигару и закурил. Ему хотелось рассказать Анне-Луизе обо всем, что он когда-либо делал или видел, но времени до отъезда оставалось очень мало.

— Ты всегда будешь добрым и ласковым со мной, Август?

Он поцеловал кончик ее носа:

— Доброта в мужчине — это такое качество, которым восхищаются лишь немногие женщины, особенно среди очень молодых и очень красивых.

— Я всегда буду восхищаться тобой, Август. Расскажи мне о твоем ордене, об ордене «За заслуги».

«Почему ее так интересует этот покрытый синей эмалью крест? — подумал Август Бах. — Что он может значить для нее?»

Самолеты были совсем иными, когда он заслужил этот орден. Это были маленькие хрупкие бипланы, сделанные из брусьев, проволоки и пропитанной краской ткани. Не то что современные сложные машины из металла! Их тогда покрывали бесформенными розовато-лиловыми, красноватыми и серыми пятнами. Он помнил даже запахи бензина и аэролака — резкие запахи, от которых першило в горле.

— Я помню день, когда сбил первого англичанина. Была чудесная солнечная погода, на небе ни облачка…

— А тебе было страшно? — спросила Анна-Луиза.

— Я боялся тогда, что кто-нибудь может подумать, будто мне страшно, — ответил Август. Это был обычный ответ на такой вопрос.

— Ты видел пилота этого английского самолета?

— Это был двухместный самолет, — с трудом вспоминал Август Бах. — Я видел, как над открытой кабиной развевался конец белого шелкового шарфа пилота. Я зашел на самолет со стороны солнца.

— А ты гордился тем, что сбил самолет?

— Я убил тогда двух человек, Анна-Луиза. Это ужасная вещь. Позднее я сходил к месту падения самолета, чтобы взять в качестве трофея опознавательный знак, но вся ткань, на которой были нарисованы эти знаки, пропиталась кровью убитых летчиков. Они оба погибли. Часовой сообщил мне, что белый шарф английского пилота взял один из санитаров. «Он продаст его за пять марок», — сказал часовой. Я очень расстроился тогда…

Неожиданно комнату осветило ярким красным светом.

— Одна тысяча, две тысячи… — отсчитывала АннаЛуиза. Когда прогремел гром, она заявила, что гроза разразилась в четырех километрах от них. Шума дождя пока еще не было слышно.

— А ты знаешь, как определить, далеко ли гроза? — спросила она.

— Да, но это не особенно точно, — ответил Август.

Огромный слой холодного воздуха, приближавшийся к Альтгартену, двигался через Европу на восток со скоростью двадцать миль в час. Однако ветер дул в северном направлении. Вследствие дождя уровень воды в небольших озерах около Утрехта повысился. В районе аэродрома Кронсдейк дождь молотил по постройкам сельского типа, по пруду, по мощенным булыжником и асфальтированным дорогам с таким остервенением, что во все стороны отскакивали мельчайшие брызги, создавая впечатление, будто все вокруг покрылось высокой белой травой.

В доме номер тридцать один дождь разбудил оберлейтенанта барона Виктора фон Лёвенгерца. Было десять часов по центрально-европейскому летнему времени, барометр упал необычайно низко. Погода представляла для Лёвенгерца большой интерес, ибо он был летчиком, а Кронсдейк — аэродромом ночных истребителей люфтваффе.

Военные объекты были построены так, чтобы они походили на голландские крестьянские домики. Около взлетно-посадочных полос «паслись» стада коров, сделанных из досок, фанеры и гипса. Эти коровы были предметом нескончаемых шуток и насмешек, но вместе с тем они достаточно хорошо имитировали настоящих животных, чтобы ввести в заблуждение аэрофотоаппараты.

Планы строительства этого аэродрома были разработаны за три года до оккупации Голландии. В настоящее время Кронсдейк играл чрезвычайно важную роль в противовоздушной обороне Германии. Он находился на прямом пути с аэродромов бомбардировочной авиации в восточной части Англии к Руру, как шлагбаум на темной, по оживленной дороге.

Обер-лейтенант барон Виктор фон Лёвенгерц бодро вскочил с постели и сделал зарядку: двадцать выжиманий в упоре и восемьсот шагов на месте.

Вот уже более трехсот лет семья Лёвенгерцев поставляла Пруссии солдат. Считалось вполне естественным, что и Виктор пойдет в армию, и хотя, будучи кадетом, он в действительности не испытывал никакой радости, теперь же, оглядываясь назад, был доволен и гордился этим. За серебряную раму в уголок портрета его матери был засунут любительский снимок, сделанный в Австрии, как она тогда называлась, во время аншлюса: пять улыбающихся кавалерийских офицеров, на их фуражках — бранденбургский драгунский орел, которым они явно очень гордились.

Закончив зарядку, Лёвенгерц застелил постель, принял душ и тщательно оделся. Он внимательно осмотрел свои блестящие сапоги и прикрепил Железный крест и Большой железный крест к карману свежевыглаженной тужурки. Посмотревшись в зеркало, быстро проверил свой внешний вид и лихо сдвинул набок белую форменную фуражку.

Выйдя из домика, Лёвенгерц направился в офицерскую столовую. На подходе к ней увидел одного из своих летчиков, шедшего по освещенному солнцем лесу прямо ему навстречу. Если бы тот видел, что идет по направлению к Лёвенгерцу, то наверняка свернул бы в сторону и избежал разговора со своим командиром эскадрильи.

Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Лёвенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать на их счет сбитые им самолеты.

В первых двух самолетах, сбитых Лёвенгерцом — «харрикейне» и «дифайэнте», — было много пуль Гиммеля, о чем Лёвенгерц сам первый и заявил. Однако Лёвенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хорошип ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.