Я не сразу понял, почему там быки и где они, но они ходили и приглядывались друг к другу и к арене, словно не замечая тех, кто их создал встречным взглядом. Но потом я понял, что простор, в котором быки ходят, он есть сладкая смерть. Да. И она одна и та же, что сладкая жизнь. Но только сладкая жизнь может появиться, пока быки ходят в сладкой смерти, а ты ходишь между ними. Мы всегда ходим между кем-то. Кто-то между людей в метро, кто-то между девушек, кто-то между чужих мыслей, прочитанных в чужих книгах, кто-то между родителями или друзьями.

Но любовь это когда ходишь между быками в сладкой смерти.

Если есть тот, кто решится пойти вместе с тобой, то тебе повезло, ты сразу становишься сильней. Но ты становишься еще сильней, если никто с тобой не пойдет между быками, а тебя это все равно не остановит. И ты все равно пойдешь один за вас двоих в сладкую смерть, огибая черные бычьи морды, кованые, как старые чемоданы. Когда ты пошел между быками, то ты уже там, где ты умер. Потому что нет никого, кто вошел бы сюда и остался жив. И это все знают. Матадор, который хочет иметь дело с быками, как только выходит сюда, то уже умер и знает об этом. Но если ты умер как мужчина с быками, то ты и воскреснешь с быками как мужчина. Ваша кровь смешается и станет уже не кровью, а другим напитком. Не липким, жирным и соленым, а снегом. Сладким снегом детства, в котором смерть растворилась в маме, коте на печке и любимом лице.

Все это я сказал Авдотье, не видя ее лица, но, впустив всю ее в себя, словно бы мы и вправду с ней сблизились в любовной борьбе.

– Вот ты какой, дружок, – сказала она задумчиво после паузы. – Вот ты кто такой. Дай-ка, братец, я тебя обниму.

Голос у нее был хриплый, от нее пахло выпивкой, но она все равно светилась. И она обняла меня, ткнувшись носом мне в шею, и я вдохнул запах свежести и моря, идущий от ее волос.

– И куда это твой брат подевался? – отстранившись, сказала она, – ничего не понимаю.

В тот вечер Филипп так и не появился, а на следующий день мы встретились с ним у него в квартире. Когда я вошел, Филипп паковал чемодан. Увидев меня, он вздохнул, показал на стул и уселся в кресло.

– Вот и пришли к концу мои каникулы, – сказал он грустно. – На работу вызывают.

– Что-то срочное?

– Надо ехать, – сказал Филипп.

– Куда?

– В Сирию, кажется, неважно…

Вид у него был какой-то рассеянный. Он поглядел на меня, как будто увидел впервые, что-то вспомнил, встал, подошел и включил вентилятор. Лопасти слились в светлый круг, и поток воздуха растрепал мне волосы. Филипп направил вентилятор немного в сторону и сказал:

– Я был у той женщины.

Я не сразу понял.

– У Клавдии, – пояснил Филипп. – Клавии Петровны. Я к ней сегодня зашел попрощаться.

– Угу.

– Знаешь, она показала мне стихи. Это действительно шедевры. Это… это великолепные вещи. Их автор – поэт очень высокого уровня.

– Китаец? – спросил я. – Значит, до поломки он все же знал свое дело.

– Эти стихи совершенно живые, – сказал Филипп и зажег сигарету. – Они напоминают Шекспира, который заговорил бы на современном русском и думал бы как русский. И в них много юмора, вот что прекрасно. Кстати, там было одно стихотворение про красную куклу.

– Неужто? – обрадовался я. – Целое?

– Целое и законченное. Знаешь, оно оказалось по смыслу и композиции очень близко к тому, о чем ты тогда говорил.

– Значит, в Китайце сначала все же был ключ, был инструмент дешифровки, гармонии.

– Был, – сказал Филипп. – Но только этим ключом был человек. – Он разогнал рукой сизое облако дыма, и, попав в поток воздуха от вентилятора, дым стал разрываться сбоку и уноситься струйками к раскрытому окну.

– Что-то я не понял, – говорю. – О чем это ты?

– Китаец, скорее всего, так всегда и писал – выдавая бессвязные фрагменты. Однако последний его хозяин оказался способен превращать их в совершенные вещи. Но он не остановился на этом.

Филипп поморщился от дыма, аккуратно загасил окурок и добавил:

– Он посылал их той женщине, Клавдии, по несколько штук каждый месяц. И так месяц за месяцем и год за годом. Если подумать – одна морока.

Филипп наморщил лоб.

– Понимаешь, ведь она даже красивой не была. К тому же инвалид.

Было видно, что он мучается, словно у него что-то болит внутри, но я не мог понять, отчего.

– Кто она ему, а? Не проще ли было оставить все, как есть? – он посмотрел на меня чуть ли не с отчаянием, а потом внезапно улыбнулся.

– А мне понятно, – сказал я. – И тебе понятно. Чего тут непонятного?

– Эх, братец, – сказал Филипп, но заканчивать фразу не стал.

– Все тут понятно, – пробормотал я, но уже не так уверенно.

– Скажи, а ты запомнил хоть одно стихотворение? Можешь прочитать?

– Нет, не запомнил, – рассмеялся Филипп. – Удивился, что ты так угадал с красной куклой.

– Я не угадывал, – говорю я. – Я понял. Случайно вышло.

– Ладно, – он встал с места. Но тут же снова сел и растерянно взглянул на меня.

– Ей не нравится, что я не ем мяса и собираюсь изучать китайский, – сказал он.

Я не сразу понял, о ком шла речь. Но быстро сообразил.

– Мне показалось, что ее это раздражает.

– Что ты не ешь мяса?

– Да. Она говорит, что это странно.

– Что тут странного?

– Она говорит, что это выглядит как поза.

– Что за поза?

– Не знаю. Она говорит, что изучать китайский, чтобы прочитать стихи всего одного единственного человека, это неправильно.

– Почему?

– Она говорит, что это неправильная трата времени.

– Она просто не знает, с какой скоростью ты учишь языки. Я до сих пор не понимаю, как это можно выучить немецкий за две недели.

– Нет, братец, не в этом, мне кажется, дело. Она, кажется, не может понять, что я вообще никуда не спешу. Что спешить некуда, особенно если ты нашел стихотворение, которое тебе нравится или женщину, которую любишь.

Он встал и начал запихивать в чемодан какие-то тетрадки и сверху положил томик Камоэнса. Потом застегнул чемодан и поставил его на пол, длинной ручкой вверх.

– Когда ты вернешься?

– Думаю, командировка продлится недели две.

– А что Авдотья?

– Я говорил с ней. Позвонил по телефону.

– Что она сказала?

Я волновался. Я даже немного заикался от всех этих новостей.

– Расстроилась. Сказала, что любит, что будет ждать. Потом заплакала.

– Вот видишь, – сказал я.

– Вижу, – брат усмехнулся. – И добавил: – Мне кажется, что она боится.

– Чего она боится?

– Неважно. Давай-ка, братец, прощаться. Кажется, такси пришло.

Я выглянул в окно, внизу под магнолией стояла желтая машина.

– Как-то все это неожиданно, – сказал я. – Дай я хоть чемодан снесу, что ли.

Я взял чемодан за ручку и покатил его к двери. Мне было не по себе, ноги у меня дрожали, но я старался не обращать на это внимания.

«В детстве вещи приходили и уходили. Приходила мама, потом приходило дерево, потом поездка с бабушкой за настольной лампой и дорога с кипарисами. В течение дня мог прийти сосновый лес за бассейном, жук-носорог, облако – прийти и так же легко уйти. Не надо было хотеть или звать их – они приходили чистыми, бесшумными и незванными и уходили также незаметно, как приходили. Они приходили из того дружественного ниоткуда, что и ты, и уходили туда же.

Впрочем, незваными ли? Какой-то зов все же был. Тот самый, который звучал во всех вещах и в тебе самом. Тихий, незаметный, словно с радужным мерцанием по самым краям. Тихий поток, который нес тебя, вспыхнувший солнечный зайчик за окном, зеленое загадочное дно фонтана у остановки, запах подснежника.

Потом это исчезло. Вещи остались, но потеряли простую торжественность возникновения. И когда они приходили – ты уже знал, откуда они приходят, а когда уходили – знал, куда идут. И это знание делало вид, что оно и есть смысл вещей, пыталось заменить сами вещи и вытеснило в конце концов незнание детства, вместе с его всамделишным и смешным миром.