«Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом…» Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом, Тот и этот подтягивают земле Голосяным канатом, Хрусталём прокуренной парусины Белую твердь, и твердь золотую, И смерть, и дверь, хлóпком хлопочущую впустую. Смерь его длины, его величины, Его крепкие нитки неразличимы, Неугасимы, Тянут-потянут, и так, натянутые до упора, Неразрывно связывают горло и горлодёра. «Когда оратор и оратай…» Когда оратор и оратай Так перепутают свой труд, Что станет раной вороватой Колючее гнездо подруг, Путь предпоследний и обратный Так перепутают свой труп С травой, землёй, лежалой ватой Перемежая петли пут, Что весь один пообок встанет И подглядит из-под бровей, Как тает явными местами Оворобелый муравей — Мелиоратор и локатор, И черно-белых крошек клад Суёт шестой и пятой лапой В раздвинутые рты ребят. «Просто снять шелушащийся слой…» Просто снять шелушащийся слой И кровавую корочку снять, Чтоб увидеть и землю и плоть Раскормившихся плоских щенят. В оголившихся плотских щелях Нагловатые нерпы травы Наглотаются лях и поляг, И Сусанин в предгорьях Москвы, И Сусанна в предровьях молвы Наглотается мух или блях. Как надбровные дуги звенят Колоколицами бровей — Это лучше не знать, или знать Это лучше, чем Ветхий Завет. Это глаже ствола под рукой, Легче ручки в замёрзшей руке Западающих клавиш отбой Добивается ритмом ракет На экране сплошной синевы Не небесной, а просто небес. Угловатые нервы травы Под землёй превращается в лес. «Тело – труба. И далёкие льды…» Тело – труба. И далёкие льды В заострённом теперь глазу Будет видно с испода как белый дым И как серый дым и мазут. Ни о чем не печалься, асфальтоукладчик, На исходе осенних сил, Под землёй не видно, не видно и над Землёй Шерстяного парка один настил И другой трикотажный слой. Смой со лба и сотри с руки Эту птицу, летя на юг, Она делает в небе круги, круги. Это всё ближний круг. Это всё говори себе не стоит и не стоит, И нога завязнет, как вязнет дно У тебя в глазу молодой и наивный стыд Пересыплется на зерно, Перепреет на воздух и на покров Упадёт не позже, чем середина дня, Вся покрытая коркой мослов и слов, Будет выбрана из огня. «Вынимаешь из воды, скажем…»
Вынимаешь из воды, скажем, Девятьсот осколков кораблей. Раскладываешь рядом с пляжем Те из них, которые светлей. Строишь дамбы, мосты, дороги, Распускаешь по ним молву. Свет далёкий и недалёкий Всюду брызгает наяву. Он ещё не дерево, но отросток Или, скажем ещё, побег Сквозь почти непечатный воздух И ещё не зачатый снег. В корневой его сетке вёрткой Развивается не душа, А ничем не живой, не мёртвый, Всем сияющий падишах, У него есть вазир, и ваза, И красавица полных чаш Там, где дым достигает мяса В подведённых углём очах. «Отделённые по спирали…» Отделённые по спирали Кораблиные шеи глаз Смотрят щедрыми куполами Из прижимистых век на нас. Они были доской, и телом, И металлом в литых костях, И не ставшие снова целым, Собираются, но не так, Как давно на воде блестели, А как эдак и на Земле Их сухие земные тени, Различимые в сентябре. «Старик, идущий в планетарий…» Старик, идущий в планетарий, Двадцатый год, тридцатый год. В могучей поднебесной таре Такое небо настаёт, Что не звезда с звездою скажет, Но кресло выкрикнет спине, Как пахнет холодом и сажей На круглых улицах извне. Так говорит озон беззвёздной, Ещё не взрезанной серпом Арбузной корочки морозной Под долговязым грузным ртом. Дымы уходят в стратосферу, Не выкликая имена. Да, мы уходим, страстотерпцы, Не выключая и меня. Но здесь меня ещё не будет, Где душный вязкий кинозал Дрожит, как бы воздушный студень, Чуть приникающий к глазам. Старик, в нём видя ночь и утро, Ещё медведиц и волков, Становится живым, как будто На самом деле не таков. «Здесь долгий дом под хлопьями тумана…» Здесь долгий дом под хлопьями тумана, Он долгий ввысь, он высокоэтажный, И у него в окне зияет рана От занавески хлопчатобумажной. |
