Или так, мы смогли сообразить, что означает синдром Ван Гога, когда вспомнили об отрезанном ухе, точнее, небольшой его части, как поправила позже наша подруга-балерина. Над синдромом Мюнхгаузена думали дольше, не очень-о легко догадаться, что страдающие недугом рассказывают не небылицы в принципе, а конкретно придумывают себе болезни.

Кроме робототехники, нашими гостями бывают «Современная медицина» (в которой и текст понимать не так важно – зато фотографии невероятные), «Самолётостроение», «Профессиональный гримёр», «История эмоций». По правде, мы не учёные. Даже не пытаемся специально запомнить хоть что-то. Игра со словами и та не является целью. Но как это невероятно – войти в двери чужого мира! Взять с полки книгу, которой, ну просто никак не должно было оказаться в твоей жизни. Что касается «склада» в голове, против которого выступал Шерлок Холмс, нас он не смущает. В конце концов, все знания состоят из одних и тех же слов, перетасованных по-своему. На каком-то этапе философия пересекается с физикой, а мы выуживаем из стопки библиотечных книг «Апории Зенона»[1]. Старенькое, потрепанное, отвыкшее от прикосновения пальцев, издание.

В итоге мы не привязаны ни к чему, даже к уютной глупости. Глядим со стороны за гонкой-конкуренцией и получаем от неё удовольствия не меньшее, чем сами участники. Ведь, так или иначе, но для победы нужен не только противник, но и зритель. Мы всего лишь наблюдатели мира, но разве не нашего внимания так упорно добиваются увлечённые?

Половина дня проходит за бездельем и беседами. Готовить лень, едим вчерашнее. За разговорами не замечаем, как посуда становится вымытой и расставленной в кухонном шкафу. Вечером, уже в кровати, рассматриваю рисунки опускающихся сумерек – тени на стене. Комнате очень подходят те, что прямоугольные с чёткими углами.

Перелистываю сводки в Times. Библиотека снабжает население и таким. Из душа выходит Луиза. На ней футболка до бёдер, а-ля наряд с плеча бойфренда. Ни слова не говоря, она подходит к кровати. Стягивает с меня мою футболку. Луиза нависает надо мной, опираясь на локти, целует грудь, шею и, наконец, губы. Долго, соблазнительно. Сдаётся первая. Чувствую вес её тела.

Утро врывается в комнату не солнечными лучами, а звоном будильника. У меня есть такой, настоящий круглый будильник, их дарили на работе, когда мы сотрудничали с сетью магазинов, торгующих необычными подарками. Мы долго рассуждали потом, как вышло так, что будильник вдруг стал необычным сувениром, а робот-пылесос – почти домашним любимцем.

Выключаю звонок. Второй, согласно настройкам, будет через пятнадцать минут, а, согласно моему состоянию, между первым и вторым будто вообще нет временного промежутка.

Близость, конечно, была не лучшей идей, если подходить к этому вопросу с практической стороны: утром рано вставать и ей и мне. Полностью просыпаемся, не имея иного выбора, со вторым звоном будильника, вокруг неприятная утренняя серость, такая, когда хочется включать свет с самого утра.

– …Утро, – бормочет подруга, вероятно, первое слово – «доброе».

Отвечаю что-то вроде «угу».

Дальше главное – меньше думать. Встать, умыться, позавтракать, напомнить себе, что день рано или поздно закончится, и ты сможешь вернуться в постель.

Когда выхожу из ванной комнаты, вижу, как Луиза сидит на краю простыни, расчёсывает волосы. Догадываюсь, что делает это уже довольно долго и без надобности. Её способ не то, чтобы проснуться, хотя бы не задремать снова. Щётка бессмысленно скользит по волосам, подруга не поворачивает головы, не говорит со мной. Словно она сама один из тех роботов, о которых пишут в журналах.

Называю Луизу сонным жаворонком. Ей вроде и не сложно вставать по утрам. Но требуется время, чтобы движения моей подруги набрали привычную скорость. Медленно, но, по крайней мере, ничего не роняя, она готовит горячий завтрак: гренки, резаный сыр, свежий чай. Хочется пошутить, что так она искупает вину за мой недосып, но мозг отказывается соединять мысль с языком. Я утра́ совсем не люблю безо всяких поблажек, даже поздние.

С улицы доносится шум давно начатого дня: автомобили, люди. После прочтения апории о куче зерна[2] думается о том, сколько нужно людей, чтобы тихие в общем-то шаги и шарканья превращались в гул толпы.

Открываю окно на среднее положение, ветра нет, только приятная свежесть.

По обыкновению молчу ещё час после пробуждения. Как два незнакомца, перемещаемся мы вдоль коридорных стен и между кухонной мебелью. Перед выходом целуем друг друга: страстно или рассеянно, по настроению, причём по настроению Луизы, моей энергии не хватает на подобные сложности. И расходимся на целый день. Перед уходом Луиза чуть не забывает взять со столика письмо, обычное старомодное письмо в конверте, так они переписываются с приятельницей с её первого места работы. Когда-то Луиза проходила практику в библиотеке при научном институте.

Библиотека, в которой работает моя подруга сейчас, одна из крупнейших в стране. Здание, пусть и не старинного образца, имеет некоторую архитектурную ценность как минимум для жителей города. Это монументальная постройка начала двадцатого века с толстыми стенами, высокими потолками. Со стороны оно представляет собой куб безо всяких изысков и, наверное, оттого выделяется на фоне современных европейского вида красавцев-домов. Библиотека вмещает несколько книжных залов, компьютерный комплекс для изучения электронных материалов и вообще со свободным доступом в Интернет для желающих, оборудованный конференц-зал и даже библиотечное кафе. Про него стоит сказать отдельно. Здесь мы с Луизой познакомились, но и само по себе оно заслуживает должного описания.

Наше кафе – это шесть столов и стойка вдоль окна на четыре персоны. Здесь, конечно, любят обосноваться блогеры. Подруга моя беззлобно, но с постоянством швейцарских часов, подшучивает над ними. Слева от себя они кладут шапку, справа ставят стакан с напитком из серии авторских, посередине всей этой композиции располагается сам «младший брат» журналиста. Переписывается с кем-нибудь, фотоснимки редактирует, возможно, даже по-настоящему работает.

Интерьер заведения меняется по настроению управляющего. То лаконичный чёрно-белый минимализм, то вдруг яркие скатерти: жёлтые, малиновые, проникнутые духом 60-х, нашёлся у них и проигрыватель для грампластинок. Обычно играет лёгкий джаз.

В день нашего знакомства шёл дождь, и время было такое, когда кафе пустует: дообеденное. Обстановка, проникнутая вчерашним днём, требовала замены. Тёмно-коричневые в клетку скатерти, изображение танцовщиц кардебалета на стенах – всё походило на следующий после праздника день, тусклый и замерший. Впрочем, то, что творилось за окном, было ничем не лучше. Будто пересадка в путешествии, когда остаётся только сидеть и ждать.

Помню, как это было. Передо мной чашка остывающего бульона. Пытаюсь читать – не могу сосредоточиться. Тогда чуть разворачиваюсь и замечаю сбоку (буквально через столик) девушку. Обычно не люблю таких, готовых вот-вот расплакаться. Но эта отличалась. Слёзы, вызванные скорее силой, нежели банальной слабостью. (Впрочем, и слабость не так обыденна и понятна, как порой кажется). Когда не нужен зритель. И она, эта девушка, не ждала утешения. В тот момент я понимаю: ни один человек не смог бы сказать ей чего-то успокаивающего, потому что не столько слова, сколько сам утешитель стали бы лишними.

«Что ей сделалось, – думаю я. – Мимо скольких вещей до этих слёз она смогла пройти мимо».

Губы девушки сжаты в упрямую линию, а глаза полны слёз. Нежность, оберегаемая силой. Не знаю, чего мне хочется: близости с ней или дружеского участия. Она вся контраст. Произведение искусства. Худая, как балерина. В лосинах, чёрном топе, поверх которого надет большой не по размеру свитер. Изящная, даже артистичная, и такая простая в своём неприкрытом побеге. Если положу руку на её плечо, то сдержусь ли от того, чтобы не коснуться губ?