Так, например, в качестве классического для С.Я. произведения, отвечающего канонам теории сказки, выступает «Кысь» Татьяны Толстой. Однако, это не означает, что, для того чтобы произведение соответствовало названным выше критериям, в нем должен быть элемент фантастики. Тот же эффект «сказочности» может быть вызван тем, что произведение написано иностранным автором и действие его происходит за рубежом (к примеру, «Кролик, беги!» Джона Апдайка или «Фиеста» («И восходит солнце») Эрнеста Хемингуэя).

В том же «Кролике» есть и другой элемент, который может придать произведению сказочность – это язык. Апдайк с помощью выразительных средств буквально взрывает восприятие, казалось бы, реальных описываемых вещей и событий. Сделано это автором с помощью подробнейшей детализации и крайней субъективности восприятия описываемых вещей и событий. Похожий подход к языку встречаем и у Фолкнера⁵⁵.

Следующий фактор, который придает произведению сказочность, это временная отдаленность от реального времени реципиента. Видимо, именно поэтому нам интересно читать классиков. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Гончаров – спустя столько десятилетий их XIX век кажется нам таким красивым и «вкусным», таким непохожим на нашу реальность. И это при том, что все они –самые что ни на есть классические реалисты⁵⁶.

Если вы заметили, в этом ряду общепризнанных русских прозаиков XIX века не хватает еще как минимум двух хрестоматийных имен, и это неслучайно. Дело в том, что Льву Толстому С.Я. отказывает в почетном звании быть «сказочником». По С.Я., этому бородатому дядьке (при всей его бороде) просто не хватает чувства юмора (хоть и не сказать, что Пушкин с Лермонтовым – юмористы хоть куда), чтобы носить это почетное звание.

Второе неназванное имя – это Достоевский. К этому писателю у С.Я. отношение особое. С.Я. обычно любит всем говорить, что после юношеских лет для него остался лишь один рок-музыкант (если вообще это узкое определение применимо к этому человеку), которого он до сих пор уважает – это Борис Гребенщиков. Уважает за непознанность, за обретание высоко над границей, за которой начинаются истинные Мастера – люди абсолютно несогрешимые и идеальные в своем деле.

Таким же Гребенщиковым в прозе для С.Я. является Достоевский. С.Я. не понимает, просто не представляет, как он такое писал. Вот С.Я. видел, например, в книжном супермаркете многотомную серию «Миры братьев Стругацких». И так и хочется ему сказать: «Да какие, на х…, это миры?! Вот у Достоевского – миры!» И действительно, по С.Я., нет лучшего примера сказочной реальности в художественном произведении, чем замкнутое, архисвоеобразное пространство произведений Достоевского.

Серафим. Кремль

Саша приехала из Москвы аккурат к своему дню рождения, и вечером они с Серафимом пошли гулять.

В этот раз они договорились пойти на вал, к кремлю. Уездный город N, довольно древний, собственно, славится своим кремлем. Это сооружение рисуют везде, где только можно, – от спичек до троллейбусов. Иностранцев и гостей города первым делом везут именно сюда. Плюс к этому, высокий шпиль колокольни и купола кремля видны из многих мест города.

Однако жителям N по барабану излишняя популярность и, казалось бы, должная замыленность этого места. Они с детства бывают здесь: гуляют по территории кремлевского архитектурного ансамбля, сидят на высоком валу, спускаются к грязной реке, впадающей в Оку, с причала которой ходит прогулочный теплоход. Кремль, как ни странно, объединяет всех жителей N, и для каждого из них он свой.

Серафим вот тоже любил сидеть у кремля на валу – пить пиво, читать книжку или просто думать – один или со своим другом Костей Матигоровым. Если сидеть с одной стороны вала, то было крупно видно купола кремля, архангелов с трубами на колокольне, монастырский дворик, по которому иногда проходили монахи и монашки, и окна здания, где учились семинаристы. Семинаристов в окнах тоже иногда было видно. От этой монастырской тишины Серафим даже иногда думал, что когда-нибудь, может, уйдет в монахи – так тут было хорошо и благостно. А под валом с другой стороны были деревянные домики с огородами. Было видно капусту, кошек в окнах и полющих старушек раком. То есть тоже были тишина и спокойствие.

XIII

Я возьму на себя зеркала,

Кто-то другой – хмель и трепетный вьюн…

Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;

Как мы условились, я буду ждать

по ту

Сторону стекла.

«Сирин, Алконост, Гамаюн»

… о странных днях, когда душа в любви,

Как будто бы в вине.

«Господин одинокий журавль»

С.Я. и два следствия узкого понимания концепции сказки

Из узкого понимания концепции сказки С.Я. выводит как минимум два интересных следствия. Оба они вытекают из желания максимально сильно повлиять на читателя своим художественным произведением.

Во-первых, С.Я. предлагает писателю прятаться за псевдонимом, еще лучше – за целой выдуманной биографией, мистификацией, а в идеале совсем не подписывать свое произведение. С.Я. объясняет это тем, что конкретный земной человек с обычной земной фамилией и биографией, будь он хоть трижды хорошим писателем, все равно не безгрешен. Как только он становится хоть чуть-чуть знаменит, все его «косяки» (выражение С.Я.) всплывают наружу. Соответственно, мысли и призывы, исходящие от этого писателя, у которого – как опять же выразился С.Я. – «говно тоже пахнет», вызывают меньшее доверие, чем у безгрешного, идеализированного в мистифицированной биографии писателя.

Так, например, древнерусские авторы своих произведений не подписывали, считая свой вклад в их создание ничтожным. Они были заложниками христианского религиозного мировоззрения, согласно которому всё по воле Бога. В результате, влияние произведений этих авторов на современных им читателей было чрезвычайно сильным, так как получалось, что их творения были благословлены самим Господом.

Ну и крайней степенью такого подхода было бы вовсе не подписывать свои произведения. Пусть читатель – если творение и впрямь гениальное и судьбоносное – сам выдумывает для себя биографию его создателя(ей), ведь при таком раскладе его фантазия сработает идеальнее, как если бы эту биографию ему навязали.

Во-вторых, было бы хорошо за всю жизнь написать только одно обобщающее произведение. С.Я. обычно иллюстрирует эту мысль так. Берет в пример своего любимого Достоевского и предлагает представить, что было бы, если бы классик за всю свою жизнь написал только «Братьев Карамазовых» и ни строчки больше. Ведь, по мнению С.Я., как ни крути, а при всей гениальности романов Достоевского они во многом повторяют друг друга. Отсюда ослабевает воздействие на читателя каждого из них в отдельности. А если представить, что Достоевский, готовясь всю жизнь, «тренируясь в стол», создал бы лишь «Братьев Карамазовых»? Да еще бы их не подписал? Да еще бы постарался удалить все данные о себе? Это была бы новая Библия, он, безымянный, стал бы новым Христом, несущим новое слово!

…На этой мысли С.Я. обычно мелко подхихикивает и, чрезвычайно возбужденный своим остроумием, потирает вспотевшие ручки. В этот момент он сам удивительно напоминает Федора Павловича Карамазова.

Серафим. День рождения Саши

Дело еще в том, что подруга Саши на журфак поступила, а Саша нет: сделала пару каких-то совершенно нелепых ошибок на экзамене по литературе. Понятное дело, что она и поехала в Москву изначально «ради прикола», так что, казалось бы, нечего и расстраиваться. И всё же… Теперь она находилась в подвешенном состоянии: поступать в родной провинциальный вуз или… Ведь можно попробовать и на следующий год.

Возможно, с непоступлением в МГУ было связано то, что Саша заранее сказала Серафиму, что не будет отмечать свой день рождения, и подарков ей дарить не надо. Серафим не одобрял таких, с его точки зрения, обид и капризов. И все же, когда они уже шли к валу, Саша сказала: