Она достала большое серебряное блюдо и дунула на него. Морозные разводы от центра пробежали по краю, превращая блюдце в зеркало, в которой чьи-то воспоминания явились. Там рыжая девица в белом одеянии шагала по снегу босиком и улыбалась, а кто-то незримый, полупрозрачный шагал за нею, таясь.

− А я знаю, что ты здесь! – вдруг сказала рыжая и обернулась. – Ты точно здесь, так выходи, дай хоть посмотреть на тебя!

Она развела в стороны руки и пламя по коже ее побежало.

− Только струсил старый мудрый Кащеятус. Любовь всем голову дурманит, − пожимая плечами, сказала Ягара. – Не вышел он к ней, ко мне прибежал, ведьмин секрет молодости хотел. Только что ему мои секреты. Я до самой вечности такой буду и сгину юной, а он иное: он не от древних духов, а от людей. Не колдун, не человек, король темной стороны.

Иван поежился. Из всех друзей Ягары Кащеятуса он особенно не любил, трудно с ним рядом было, а Добромир его не знал, но наблюдал за картиной в блюдце, чуть на бок повернувшись. Там как раз появилось отражение в зеркале, жуткое и по-заморски благородное. Мужчина не старый, не молодой, странный, бледный с резкими скулами, с глазами красными и волосами черными, где на висках терялась седина, сухими костлявыми руками взял кубок и выпил все, закрыл глаза, а открыв – себя не узнал. Там был добрый молодец со смуглой кожей и широкими плечами, едва в рубаху из черного шелка поместившийся.

Таким он к ней и вышел, лица ее коснулся и пламя с ее кожи переметнулось на его руку. Крылья огненные распахнулись. Таял снег ручьями, от них разбегаясь, а зеркало чернело и угасало.

− Только магия эта временная. Настоящего она через пару дней и увидела, да обмана не простила. Птицей обернулась да улетела. Больше ее никто не видел.

− А не о ней ли у нас говорят? – спросил Добромир.

− Не знаю. Много раз хотела я увидеть ту рыжую, что пожар устроила, да никак не могу, только она ведьма еще та была; если от всех спрятаться решила, то спрячется и никто не найдет, ни я, ни Кащеятус. Упрямая маленькая огненная девица. Ладно, полно тосковать. Сейчас будем ужинать, а там переночуешь у нас, а завтра поутру к Кащеятусу и поедешь. Если кто тебе поможет, так только он, но помни: не решишь для себя чего хочешь – сгинешь. Судьба тебе большой дар приготовила, но испытывать она будет всерьез, прежде чем его вручить. С такими испытаниями и голову потерять не долго, а теперь вставай, я закончила.

Зеленой жижи на спине, и правда,э не было. Она вся исчезла, остались только тонкие шрамы, изрезавшие сетью широкую спину, и ворох сомнений да вопросов без ответа.

Ягара, как добрая хозяйка, напоила его, накормила, больше не нравоучала, а просто спать уложила.

− Тебе силы на путь долгий нужны, отдыхай, − настояла она.

«Лучше бы настойки сонной налила», − думал Добромир, глядя в темный деревянный потолок.

В доме этом комнаты сами появлялись, там где их прежде и не бывало. Как такое возможно Добромир не знал и знать боялся. Просто была стена, а в ней дверь появилась, а за дверью – спальня почти такая же, как его прежняя, та что еще при дворце была, только чуть меньше. Ложе в ней с пологом, широкое, такое что руки можно раскинуть от края да края и думать о словах Ягары.

Виновен ли он в власти Гадоновой? Виновен. В зеркало волшебное смотреть не надо − как на духу виновен. Струсил, побоялся на брата оружие поднять, смуты в царстве не хотел. Бояре молчали, а что б они сказали, заяви он о своих правах? Что говорили бы они, потребуй он от них слова?

«Верно, что они могли сказать, если я сам из царского дома ушел, как служка безродный», − понимал он теперь, и оттого сон к нему не шел, обходя стороною.

Где-то за стеной возмущенно и громко заржал Булат, точно волшебный конь, все о своем хозяине знающий.

Что теперь делать, как птицу найти и что делать с ней после, Добромир не знал. Маялся почти до утра, а когда небо чуть посерело за маленьким окном, все же задремал неспокойно.

И снился ему лес темный, а в нем тропа черная сквозь снег ложилась прямо к маленькому огоньку. Шел он по этой тропе, и ветер выл, снег в тулуп заметал, в сапоги набивал, да руки морозил. Рукавицы боевые от каждого шага все больше худились, истончались, а дыры в них появлялись, словно плавилась материя на его руках. Меч отчего-то раскалялся, а он все шел, пока не заметил очертания избы. Огонь в окошке мерцал, плясал, словно умирал на маленькой пичужке.

Страшно стало Добромиру. Бросился он к избе, распахнул дверь дубовую, заглянул внутрь, о мече забыв.

В пустой избе на полу перо лежало, пламенем объятое. Длинное, извитое с желто-алым узором на расширенном конце, словно глаз диковинный из заморских камней драгоценных.

«Улетела птица», − подумал Добромир, присел, взял перо огненное в руку, и побежало пламя по руке, кожу согревая.

Вспыхнул рукав тулупа, и тогда Добромир испугался, выронил перо и пламя его обожгло. Опалило так яро, что подскочил он, проснувшись, потом холодным покрываясь.

Руку болью так и жгло, но, сколько бы он не смотрел на ладонь свою богатырскую, ни ран, ни ожогов на ней не видел.

«Чудные сны в ведьминой избе снятся, не иначе», − решил он и никому о сне дивном говорить не стал.

Вышел из комнаты своей новой, а дверь за ним исчезла, зато Ягара его уже ждала. Сидела у окна с прялкой и нить длинную черную тянула, такую что все вокруг нее чернело. Ведьма ее в клубок мотала и улыбалась.

− Не выспался? – спросила Ягара, взглянув на него своими глазами красивыми, только от взгляда нежного у Добромира холодок меж лопаток пробежал.

− Думал много, − сказал он, к столу подступая, а перед ним вдруг скатерть вздрогнула и прямо из нее и выскочил горшок с горбушкой хлеба сверху.

− Умойся да ложку сам возьми. Вон в том бочоночке прямо за твоей спиной.

Обернулся Добромир, и правда − там где дверь была, теперь мостились полки со склянками, травами да бочонками разными. Из одних кости да лапки сушеные торчали, из других − утварь кухонная.

«Она пугает меня, что ли?» − подумал Добромир, помня, что обычно таких ужасов в доме Ягары не видел.

− Можно и так сказать, − ответила на мысль его ведьма. – К пути страшному готовлю.

− Чем он страшен? – спросил Добромир и пошел к бочке с ушатом умываться, а потом ложку деревянную, расписанную паучьими нитями брать.

Как бы ни нервничал он, а аппетит у тела богатырский никуда не делся, даже сильнее стал, будто впрок хотело запастись.

− Ты много про Кащеятуса знаешь? Оно и видно, что не очень. Он царь нежити, нелюдей и прочей погани, как Ванечка говорит.

«Хорош Ванечка, − подумал Добромир, − детина здоровенная, оглоблю в узел вяжет».

− Мне он − Ванечка! – строго сказала Ягара и вдруг нить в ее руках лопнула почти с визгом, а она клубок погладила, словно зверька какого и к столу шагнула. – Вот тебе клубок волшебный, я ему путь до замка Кащеятуса рассказала, он тебя отведет, только по нитке иди. Где она упадет, там снег растает и тропа черная проляжет. Только помни, какую бы погань не увидел, не смей на нее нападать. Вот тебе перстень Кащеев, он сам мне его дал, с ним тебя никто не тронет, но если кровь черную прольешь − смерть тебя ждет на земле Кащеятуса. Понял меня?

Она даже перстень протянутый в кулак сжала, словно была готова истину сказанную, если придется, в голову вбивать.

− Понял я, − смиренно сказал Добромир. – Даже если страх лютый придет − не сражаться с ним, перстню твоему верить.

− Верно, − одобрила Ягара и положила костяной белый перстень на стол. Камень в нем черный блеснул и стал как прежде темным, непроницаемым, словно сама пустота, свет весь пожирающая.

Даже перстень брать страшно стало, но Добромир взял его, подержал в руках задумчиво, поняв, что аж аппетит от этой пакости пропал, а Ягара беспощадная его совсем огорчила:

− Надевай на руку правую. Это обязательно, а то в земли Кащеевы не войдешь.