В сентябрьских лужах отражается город, который я ненавижу. Не хочу видеть его отражение и злобно опускаю ботинки в воду, растаптывая нечеткие изображения. Ноги давно стали мокрыми, от холода я не чувствую пальцев, но это волнует меньше всего.

Холодный ветер нагло лезет под одежду, заставляя идти еще быстрее и запрещая отвлекаться. Каждый шаг болью отдается в висках.

Стараясь не отставать, сын семенит рядом.

Люди, погруженные в свои мысли, несутся навстречу, то и дело врезаясь в нас и чуть не сбивая с ног. Они нас даже не замечают, словно мы невидимки, призрачные и недостойные внимания.

Мне не нравятся эти люди. Все до одного. Откормленные, жадные, злые. Занятые только собственными мыслями и собственным эгоизмом.

Я не люблю, когда меня касаются, пусть даже случайно.

Не важно, кто ты, женщина или мужчина, нельзя забывать про дистанцию, даже на улице. Даже в толпе. Вышел из дома – возьми с собой чувство такта.

Мы идём всё быстрее.

Темнота подкрадывается короткими и тихими шагами. Минуту назад она была за спиной, а сейчас уже на два шага впереди.

Холод дружит с темнотой.

От беспрестанного ветра меня начинает трясти. Зубы стучат, глаза слезятся, остатки туши безнадежно размазались по щекам, а впереди еще целый квартал.

Поток людей нескончаем. Так много глаз, рук, голосов, но все они чужие настолько, что хочется повыше поднять воротник и, оградившись, бежать мимо них в сторону своего нового пристанища.

Что происходит внутри меня? Страх, ненависть и обида, взявшись за руки, без остановки выплясывают дикие танцы уже много-много дней. И только один человек наполняет моё существованием смыслом, а сердце теплотой. Любимый сын. Мой Лука. Единственная ценность.

Крепко сжимая мою ладонь, он уверенно шагает рядом навстречу неутихающему ветру.

– Мам, нам еще далеко идти? – спрашивает он.

– Нет родной, немножко осталось.

Неожиданно за нашими спинами раздается глубокий раскат грома. Гроза неуместна в конце сентября, но из прорвавшегося неба высыпаются холодные тяжелые капли. Когда-то я видела точно такой же дождь…

Память, откликнувшись, без разрешения запускает перед моим внутренним взором жестокую, потрепанную временем ленту из выцветших картинок.

Пять лет назад, с полупустой спортивной сумкой через плечо и еще совсем крошечным Лукой на руках, я последний раз перешагнула порог когда-то родной квартиры.

Была поздняя осень. От матери разило спиртом. Она не смогла толком объяснить, почему единственная дочь стала для нее обузой, но очередной материн любовник был более многословен и метко пошутил про аллергию на детский крик.

Я не хотела уходить, но оставаться тоже не хотела.

Тот вечер врезался в память, оставив в душе разодранную обидой рану, не затянувшуюся до сих пор.

Я помню все, до мелочей. Помню, как тикали старенькие часы над трюмо, как внезапно испортилась погода, и в квартире с перегоревшими лампами стало еще темнее, чем обычно. Помню неприятный, мутный взгляд матери и то, как крепко я прижимала сына к груди, пряча его личико от такой чужой родной женщины.

Мне больно помнить об этом, но забыть уже невозможно.

«Ты взрослая, школу закончила, и восемнадцать есть», – единственное, что она сказала на прощанье, хлопнув меня по плечу и «заботливо» распахнув дверь.

Глядя в пустые, утратившие мысли глаза, я вдруг захотела не просто уйти, а сломя голову убежать как можно дальше. Больше не видеть этого лица, сменить фамилию и город, навсегда исчезнуть и никогда о себе не напоминать.

Спустя время я поняла, что это был не минутный порыв, а моё первое взрослое решение. Цельное и твердое. Очень быстро воплотившееся в жизнь.

В тот вечер ливень начался, как только мы с Лукой оказались на улице. Мне было страшно и холодно, но сын удивительно сильно радовался дождю. Он подставлял розовое личико летящим навстречу каплям и заливался веселым смехом при виде молний. Тогда я впервые осознала, что держу на руках настоящего мужчину – и страх ушел, испугавшись смеха моего ребенка.

Вот и теперь Лука, предвкушая очередную молнию, указывает пальцем в сторону высоких домов на другой стороне улицы.

– Какой красивый дождь, мам! Посмотри, сейчас опять ударит.

Бояться грозы он так и не научился.

– Ба-бах! Раз, два! Смотри, мам, какие огромные молнии!

Остановившись у пешеходного перехода, я перевожу взгляд от красного человечка на табло светофора в направлении, указанном детской       рукой.

Два огненно-желтых разряда вспыхивают в небе, озаряя его опасным светом, и исчезают в вечерней темноте.

Напуганные непогодой люди выглядывают из-под зонтов. Я и сама невольно вжимаю голову в плечи, и только мой промокший до нитки сын так и подпрыгивает на месте, обращая к небу горящий взгляд. Зеленый сигнал светофора оживляет застывшую на несколько минут толпу, и мы тоже прибавляем шаг.

Почти пришли. Тротуар сужается, уходя в сторону от проспекта, и нас встречает не самый благополучный район города. Где-то здесь, среди грязных дворов, прячется дом номер двенадцать – бывшее общежитие, пережиток советского времени.

Щурясь от летящего в лицо мокрого ветра, я вглядываюсь в номера домов, пытаясь сориентироваться. Здания с номерами шесть и восемь больше похожи на заброшенные бараки, и только дешевые занавески на окнах говорят о том, что внутри все-таки есть жизнь.

Спешу отвести взгляд от печальных окон, но и остальной ландшафт тоже не отличается изяществом.

Мы шагаем мимо детского сада с обшарпанными стенами, мимо огромных переполненных мусорных баков, мимо сломанных деревьев, открытых канализационных люков посреди дороги и маленького убогого магазина. Под его козырьком я замечаю старенькую бабулю крошечного ростика.

Прячась от дождя, она прижимает к груди раскладной стул и небольшое ведерко с клюквой. Одетая в серое поношенное пальто, сутулая, абсолютно седая, она – первый человек, которого я вижу на этой забытой богом улице.

Вода плотной стеной стекает с крыши магазина прямо перед ее лицом. Наверное, бабуля хотела продать ягоду, но погода внесла коррективы.

Всё в моей груди сжимается, а в горле встаёт ком.

Совсем недавно я так же стояла напротив супермаркета, разложив на прилавке из двух стульев свои книги и школьные учебники. Нас с Лукой мучил голод. А сытые и занятые люди проносились мимо, брезгливо отворачивая головы, словно я могу заразить их нуждой.

Я застываю напротив старушки и запускаю мокрую руку в карман, сгребая монеты в горсть.

– Сколько стоит?

– Что говоришь, милая? – распахнув по-детски удивленные глаза, старушка подаётся вперёд, чуть не уронив ведерко.

– Почем, говорю, ягода, бабуль?

– Ой, милая, да беги ты домой, вон мальчишку застудишь, я продам, у самой, наверное, последнее.

Неужели наша бедность так бросается в глаза?

Сын недовольно переминается с ноги на ногу, но молчит.

– Вот, бабуль, пятидесяти хватит?

Покачав головой, женщина неуверенно забирает деньги и аккуратно пересыпает ягоду в прозрачный мешочек.

– Спасибо, милая!

Лука нетерпеливо тянет меня за руку, и мы почти бежим, перепрыгивая через лужи и пряча лица от ветра.

Дом номер двенадцать лучше предыдущих строений, но намного хуже того, что я себе представляла. Хотя за смешную сумму, указанную в объявлении хозяйкой комнаты, ни на что другое и рассчитывать не стоило.

В унылую пятиэтажку совсем не хочется заходить, но выбора у нас нет. Изуродованное временем крыльцо напоминает пандус, каменные ступени сточились в одно целое.

Преодолев их в один прыжок, мы оказываемся у распахнутой настежь двери в подъезд и, оставив позади ледяной дождь, попадаем в тугую и пугающую темноту.

– Мам, я ничего не вижу, куда идти-то? – тихо спрашивает Лука.

– Подожди, родной, сейчас разберемся.

Расстегнув сумку, пытаюсь на ощупь найти мобильник.