— «Хибс» выиграли Кубок! Невозможно не верить в революцию, преобразующую потенциал горожан в таких условиях!

— Мой брат был на поле. Он волновался, потому что у него пожизненный бан на «Ист Роуд». Я рада, что Энди никогда не интересовался футболом. Будто вся культура рабочего класса — дорога в тюрьму за то, что ты почти ничего не сделал.

— Кто теперь депрессивный? — смеюсь я. Она присоединяется ко мне, и годы уходят с ее лица.

Здорово снова увидеть Эли, мы неплохо выпили, оба немного пьяные, когда расходимся. Мы обмениваемся е-мейлами, объятиями и поцелуями.

— Увидимся на похоронах, — говорю я.

Она кивает и направляется вниз по Грейт Джанкшн Стрит. На этом отрезке Лита всегда все было плохо, насколько я помню; моя ма и тетя Элис водили меня в кафе и угощали соком; старый кинотеатр, давно закрытый, где я смотрел дневные фильмы по воскресеньям со Спадом и Франко; больница Лита, где мне наложили первые швы над глазом, после того, как какая-то пизда ударила меня сидением качелей на игровой площадке. Все заброшенные здания. Пересекаем реку по мосту, фантомному месту.

Отца все так же нет, старый ебаный синяк, и я решаюсь открыть пакет.

Сверху карточка. На ней написано:

Марк,

прости, друг. Тогда я не думал, что это будет значить так много для твоих родителей.

С любовью,

Дэнни ( aka «Спад»), целую

Карточка лежит на джинсах «Levi’s» 501-х. Постиранных и сложенных. Моя первая мысль «что за нахуй», а потом я все понимаю. Реклама Ника Камена. Билли собирается, надевает их, крутой жеребец, который любит себя и собирается выебать Шэрон или другую маленькую пташку. Пока я, вынужденный девственник, лежу на кровати, читаю NME, думая о девочках из школы, и полыхает мое желание сорвать свою вишенку из хорошего сада. Там, где грузовые поезда не ходили годами. Позволяю ядовитому уебку уйти, чтобы я смог погонять лысого на Сьюзи Сью и Дебби Харри в любезно предоставленных IPC журналах.

Потом моя ма влетает в мою комнату за одеждой для сушки, с потекшей от слез тушью, как у Элиса Купера, впервые заговорившей со смерти Билли, кричащей, насколько я помню, о том, что они забрали все, даже забрали джинсы ее малыша...

А они все это время были у Спада. Не смог их даже продать или отдать. Слишком было стыдно возвращать их мне, сентиментальный ворующий цыганский уебок. Я могу представить его: сидит, дрожащий от отходняков, на задней скамейке в церкви Святой Мэри, смотрит на мою ма, ставящую еще одну свечку за Билли, и, наверное, слышит, как она сказала: почему они забрали его одежду, его джинсы?..

Билли всегда был тридцать четвертого, я — тридцать второго. Интересно, налезут ли на меня. Кто знает загадки разума Мерфи, размышляю я. Не могу рассказать Эли об этом, по крайней мере, не сейчас. Это отец ее сына.

Под джинсами пакет. Я открываю его. Толстый напечатанный манускрипт с заметками, написанными от руки. Поразительно, но написано в стиле моих старых нарк-дневников, те, с которыми я всегда собирался что-то сделать. Шотландским сленгом, к которому сложно привыкнуть. Но через несколько страниц я все прекрасно понимаю. Ебать, очень даже прекрасно. Лежу на подушке и думаю о Спаде. Слышу, как вернулся мой отец, прячу толстый манускрипт под кровать, выхожу поприветствовать его.

Мы ставим чайник и говорим о Спаде, но я не упоминаю о джинсах Билли. Когда он идет спать, понимаю, что не могу уснуть и мне нужно еще выговориться, поделиться всеми этими мрачными новостями. Я не могу говорить с Больным. Жалкая ситуация, но я просто не могу. Почему-то единственный человек, о котором думаю, это Франко, но не то, чтобы его все это ебало. Я отправляю ему сообщение:

Нет лучшего способа это сообщить, но Спад умер этим утром. Его сердце не выдержало.

Уебок отвечает моментально:

Плохо

И это предел его волнения. Первоклассное уебище. Я разъярен и пишу Эли об этом.

Милосердный ответ приходит моментально:

Просто он такой. Иди спать. Спокойной ночи. Целую

Солнце упорно светит в безоблачном небе, будто предлагая потенциальному нарушителю план приплытия из Северного моря или Атлантики для честной предупреждающей борьбы. Лето превосходит все ожидания, но теперь есть признаки реального сопротивления. Старый порт Лита из-за жары растянулся вокруг двора церкви Святой Мэри, от ветхого торгового центра Киркгейт, построенного в 70-х, с пристроенными сбоку квартирами, до граничащей с пристанью улицы Конститьюшн.

Несмотря на мрачные обстоятельства, Марк Рентон и его девушка Виктория Хопкирк не в силах сопротивляться нервному легкомыслию, которое наполняет их в преддверии ее первой встречи с Дэйви Рентоном. Отец Марка никогда не ступал ногой в католическую церковь. Как протестант из Глазго, он изначально возмущался из-за церковных основ, но его упрямое сектантство наконец-то начало ослабевать, теперь он видит в этом соперника в борьбе за внимание жены. Это было убежище его Кэти, свидетельствующее о жизни, которую он не мог разделить. Вина разрушает его, потому что теперь это кажется таким банальным. Чтобы успокоить нервы, Дэйви выпивает немного больше, чем должен был. Увидев своего сына в церковном дворе с его англичанкой, но живущей в Америке, он пытается сделать лихую пародию на Бонда, целуя руку Вики и утверждая:

— У моего сына никогда не было хорошего вкуса на женщин, — а затем язвительно добавляя кульминацию, — до сегодняшнего дня.

Это так нелепо, что они оба громко смеются, заставляя Дэйви присоединиться. Тем не менее, эта реакция вызывает карающий взгляд от Шивон, одной из сестер Спада, и они усмиряют свою радость. Они здороваются с другими мрачными скорбящими, заходя в церковь. В нагруженном иконами стане нереформистского христианства Виктория поражена контрастом с церемонией ее сестры. В гробу с открытой крышкой лежит тело Дэниела Мерфи, подготовленное к панихиде.

Рентон не может избежать встречи с Больным, который пришел с Марианной. После сдержанных кивков друг другу они молчат. Каждый из них хочет поговорить, но ни один не может победить могучую гордость. Они старательно избегают встречаться глазами. Рентон замечает, что Вики и Марианна обмениваются взглядами, и понимает, что нужно держать дистанцию.

Они проходят у гроба. Рентон беспокойно замечает, что Дэниел Мерфи выглядит несомненно здоровым, лучше, чем за все тридцать лет жизни. Гробовщик заслужил медаль за свою работу. Шарф, который он нашел на стадионе в Хэмпдене, сложен у него на груди. Рентон думает о DMT-трипе и о том, где Спад сейчас. Это возвращает его в этот меняющий жизнь опыт, раньше он думал о нем, как о полностью погасшем; как о Томми, Мэтти, Сикер и Свони раньше. Теперь он искренне не знает.

Священник встает и выдает стандартную речь. Большая семья Спада дрожит под скудным одеялом психологического комфорта, который он предоставляет. Все протекает без происшествий, пока сын Спада, Энди, не встает за отполированную кафедру для речи о своем отце.

Для Рентона Эндрю Мерфи выглядит, как молодой Спад, это просто поразительно. Голос, исходящий от него, сразу подрывает это впечатление — он более образованный, более мягкий, с нотками северного английского.

— Мой отец работал переносчиком мебели. Ему нравился физическая труд, он любил оптимизм, который люди ощущали при переезде в новый дом. Когда он был молод, его уволили. И целое поколение — когда они избавлялись от всех работников ручного труда. Отец не был амбициозным человеком, но он по-своему был хорошим, верным и добрым к своим друзьям.

От этих слов Рентон чувствует невыносимую боль в груди. Его глаза заполняются слезами. Он хочет взглянуть на Больного, который сидит позади него, но не может.

Эндрю Мерфи продолжает:

— Мой отец хотел работать. Но у него не было навыков и квалификации. Для него было очень важно, чтобы я получил образование. Я получил. Теперь я адвокат.