Ныне ситуация поменялась, и, словно гончие ищейки, синдики прочесывали и прочесывали старые грядки, пытаясь раскопать давненько закопанные в землю мандаты на Восхождение, а иногда заново посеять и вырастить в человеке нечто такое… некое чувство… самоощущение такое, вот… ощущение чего-то такого, неопределенного, но жгуче волнующего, которое… Короче – на чиновном жаргоне Синдиката это называлось национальной самоидентификацией, и я хотела бы взглянуть на прохвоста, который изобрел этот термин.

…Меня и саму коллеги часто приглашали поучаствовать в таких вот семинарах.

В большинстве своем собирались там вполне приличные, даже интеллигентные люди, читатели книг, и моих, в частности; многие и сами пробовали писать – с каждого такого семинара я возвращалась с несколькими рукописями, выданными мне «на благосклонное прочтение»… Бывало, после выступления, затерев меня в угол в дребезжащем музыкой баре, кто-нибудь из этих симпатичных людей интимным тоном интересовался – нет ли у Синдиката хороших программ по Восхождению в Германию…

…Но я-то в своем привилегированном департаменте Фенечек-Тусовок ориентирована была на особую публику; я никого не должна была мучить обязательной программой, никого никуда не тягала и вообще работала не топором и зубилом, а скальпелем. Даже Яша в одном из своих летучих комиксов, нарисованных им на «перекличке синдиков» за те пять минут, пока я отчитывалась перед Клавдием за неделю, нарисовал меня в белом халате, стоящей над простертым, обнаженным ниже пояса, пациентом. В одной руке я держала скальпель, в другой – эфирную маску, из моего рта выдувался пузырь со словами: «Вы напрасно боитесь, в моем департаменте обрезание делают незаметно и безболезненно»…

Словом, я просыпалась ночами, перебирая в уме всевозможные идеи. Мысленно я называла это «постирушкой».

В конце-концов сочинила несколько изящных, на мой взгляд, проектов. Например, проект семинара по искусству.

Наутро собрала свой департамент на еженедельное координационное совещание. В кабинете у меня уже стоял к тому времени роскошный диван для посетителей, журнальный столик, кресла. По пути на работу я покупала обычно печенье, Маша и Женя заваривали на всех чай… Эти совещания, а точнее, ор, колготня и ругань, проходили у нас довольно весело, и на наш хохот, бывало, забегал Яша, кое-кто из инструкторов департамента Восхождения, заскакивал Изя Коваль с новой моделью мобильного телефона, забредал Гурвиц, позвякивая тяжелой связкой ключей от рая…

– Ребята, – сказала я, как это ни смешно, волнуясь. – Главная новость: в конце месяца мы проводим небывалый семинар по проблемам искусства…

– А на кого ориентирован этот ваш семинар?! – завела, как обычно, Рома. – Кому адресован?

И тотчас зазвонил телефон. Маша взяла трубку. Я показала ей знаками: не могу, мол, занята, совещание, отсылай…

Но услышав голос в трубке, Маша вытаращила глаза, судорожно cглотнула и пробормотав:

– Щас, Ной Рувимыч… – переключила кнопку на аппарате.

– Клещатик!!! – прошипела она.

Что-то смутное вспомнилось мне. Кафе в Иерусалиме, зеленый тент над столиком, пятна света на благородном стволе старой оливы… Что-то такое предостерегающее…

– Я же показала тебе – не могу! – удивленно сказала я Маше. – У нас совещание.

– Но ведь Клещатик!!! – сдавленно вскрикнула девочка. Судя по виду, она вполне была готова грохнуться в обморок.

Я взяла трубку и услышала совершенно родственный голос:

– Здравствуйте, дорогая… Простите, что влезаю в ваши напряженные будни, посреди совещания…

Я пожала плечами. Откуда этот господин мог знать о совещании? Услышал мои слова? Но ведь Маша успела переключить телефон, я точно видела…

– Ничего-ничего, – любезно проговорила я. – Слушаю вас…

– …Ной Рувимович, – подсказал он… – А мы ведь с вами давно уж должны познакомиться. Опять же и повод подходящий – ваша прекрасная идея семинара по искусству…

Я оцепенела.

Да, за завтраком я советовалась с мужем – кого позвать на наш семинар из российских художников и искусствоведов, кого пригласить из Израиля… Но больше никому, просто никому не успела сказать ни слова, вот, до последней минуты…

Я внутренне заметалась. Спросила растерянно:

– Откуда вы знаете о семинаре?

– Слухом земля полнится!.. Вы человек у нас заметный, так что… – он еще говорил что-то, тем же задушевным тоном… Я не знала, что и подумать.

– …а вот сегодня, минут через сорок, скажем, могли бы мы встретиться, пообедать где-нибудь?

– Вы имеете в виду где-то в городе?

Он рассмеялся: – Да уж, не в Синдикате… У меня, знаете, печень не казенная.

Действительно, на обед к нам, в Синдикат, с часу до двух привозили алюминиевые баки из ближайшей столовой Метростроя, и мы обреченно жевали прибитые котлеты, обугленную печенку и макароны, липкие и тягучие, как смертная тоска…

– Я заеду за вами в три, – сказал Ной Рувимыч, – а там уж мы решим – куда податься. – И повесил трубку.

В сильнейшем замешательстве я обвела глазами своих подчиненных. Напряглась и вспомнила почти дословно разговор с моим предшественником на террасе иерусалимского кафе. «Пусть все твои чувства, все мысли и все позывы твоего естества замрут… и встанут дыбом…»…

– Ну вот, – проговорила Рома почти удовлетворенно. – А я все ждала – что это Клещатик запаздывает! Целых два месяца дал вам свободно гарцевать… Видать, чего-то опасается…

– Что ж вы молчали?! – воскликнула я. – Ну, рассказывайте!

Все они загалдели, перебивая друг друга, поправляя, вскакивая и вставляя какие-то замечания, совершенно мне непонятные. Из всего этого коллективного объяснения поняла я вот что:

Ной Рувимович Клещатик со своей фирмой «Глобал-цивилизейшн» уже много лет был генеральным подрядчиком Синдиката.

Его фирма, официальная, удобная и общеизвестная, как памятник Пушкину, проплачивала все затеи Синдиката безналичкой, – это было удобно всем, а затем уже Синдикат, с его неповоротливостью огромного ископаемого, спустя недели или даже месяцы оборачивался вокруг собственного хвоста и возвращал Клещатику долг, а порою Центр сполна возмещал затраты фирмы «Глобал-Цивилизейшн» в Иерусалиме, и совсем иной, вполне конвертируемой валютой.

Тень Клещатика нависала над Синдикатом, как статуя Свободы над Гудзоном. Любое мероприятие, любое деяние Синдиката в России осуществлялось через эту фирму – «и будешь ты ходить путями моими»… Без Клещатика немыслимо было снять зал, провести семинар, заказать автобус, поместить в гостиницу приезжих лекторов, купить в отдел ручки и салфетки. Вообще-то, объяснила осведомленная и опытная Рома, таких фирм навалом по всему миру, существуют они за счет своих – н у, 11–12 процентов за услуги… Но специфика существования Синдиката в России, понимаете ли, балансирование, так сказать, в некоторых деликатных вопросах финансовой законности… с этим ведь такая морока! – тут они, как обычно, перешли на шепот, многозначительно округлив глаза и почти синхронно вывернув руки большими пальцами вниз: последний жест римлянина в Колизее. Ничего не поняв, я уставилась в пол, на который они указывали… Наконец сообразила: с прошлой недели в «инструктажной», большой комнате на первом этаже прямо под нами, где обычно консультировали потенциальных восходящих, сидели и работали аудиторы из Налоговой инспекции… Мимо этой комнаты служащие Синдиката носились бесшумными валькириями, а главный бухгалтер нашего российского кошелька, Роза Марселовна Мцех, ходила торжествующая и гордая своей проницательной честностью. (Яша подозревал, что она-то и навела российских аудиторов на нашу избушку двуликого Януса. При этом на салфетке (дело происходило в нашей неказистой столовой за неказистым обедом) он мгновенно набросал двуглавого Ануса: пышную, как сдвоенные подушки, задницу с двумя отверстиями – в одно через огромную клизму Джеки Чаплин закачивал доллары. Из другой бреши с фонтанной мощью вылетали рубли, и эту-то брешь и пыталась закрыть своим телом железняк-матрос Роза Марселовна…)