Однажды Борис подслушал, как Николай Никитич разговаривает с только что нанятой в дом уборщицей. Пожилая, блеклая женщина моет ступеньки, над нею, пролетом выше стоит Торопкин, дает руководящие указания. Сколько чванливой вельможности в каждом слове, в каждом жесте! Будто это, по меньшей мере, какой-нибудь начальник Беломорканала. А дальше было еще интереснее: он стал обещать ей свое покровительство (!) если она будет добросовестно мыть пол.
Уборщица слушала всё это, продолжая мытье. Почему не послала его по матери вместе со всеми его указаниями и со всем покровительством? То ли наслушавшись за жизнь разного всякого, не обращала внимания, то ли… понимая, конечно, что никакой он ей не начальник, молчала, соглашалась на всякий случай.
Борису Торопкин попортил немало крови, когда началась эпопея со сдачей квартиры. Николай Никитич скандалил с арендаторами. Почти каждый день названивал Борису, грозился настучать в налоговую, в милицию, а если у него снимали иностранцы, то еще и в ОВИР. Чего добивался? Власти. И не только над арендаторами, но и над самим Борисом. А первыми постояльцами у него были немцы, и они вообще не могли понять роль этого рассерженного человечка и в какой мере они должны его слушаться. Пришлось объяснять этому «подъезденфюреру», что он сдает квартиру официально, платит налоги, и, стало быть, стучать на него бессмысленно, и ни о какой зависимости Бориса от настроения и физиологии уважаемого Николая Никитича не может быть и речи. Торопкин на какое-то время стихал. Но потом повторялось снова. И это несмотря на то, что Борис действовал не только кнутом юридической аргументации, но и пряником (буквально). Подарочек к Новому году, чего-нибудь супруге Торопкина к восьмому марта, к чаю. Притом, что Торопкин глубоко уважал Бориса и чуть что, звонил к нему за советом по правовым вопросам, вилял хвостом. Но он раб своего характера. А сладость административного восторга была для него выше не только приличий, но и корысти.
Когда Суперфин уехал, Торопкин дергал нервы Ольге. Она, конечно, не столь впечатлительна, как Борис, но живой же человек. За это тоже Суперфину неудобно перед Ольгой, пусть она никогда не попрекала его Торопкиным.
Вот перед ним Торопкин: личико собрано в костистый такой кулачок, может быть, даже в фигу, крашеные в густочерный сапожный усики и остатки волос, но, в самом деле, как будто не постаревший. Не подвластен времени, равнодушен к его ходу. Он, наверное, был всегда. Не заметивший ни распада империи (сколько бы он по ней ни ностальгировал), ни попыток свободы, ни новой реакции, ни чего-нибудь еще в этом роде столь же поверхностного и преходящего по сравнению с его борьбой за то, чтобы в подъезде не горел лишний свет. Вне истории, превосходит ее этой своей озабоченностью чистотой на лестничной клетке. Подозрителен, раздражён, ценит эту свою раздражительность до чрезвычайности. Всегда готов сигнализировать. О чем, собственно? Не суть и важно. Кому? Тоже детали – всегда найдется кому. Он, казалось, имеет какое-то превосходство над жизнью. Превосходит ее метафизикой управдомов? А так что?.. Его борьба с соседями за то, чтобы они вовремя сдавали деньги на лампочки для лестничных клеток и иных мест, в общем-то, увенчались успехом. Борьба, на которую и ушла его жизнь.
Звук входной двери. В холле Миша Механик: «А-а! Боря. Чего не позвонил, что приедешь? – Следует объятие с последующим троекратным похлопыванием Суперфина по спине. – «Ну, как ты, Боря? Рассказывай. У меня потрясающе. Только что вернулся из Штатов. Давай, поднимайся ко мне. Дела?! Ладно, еще успеешь. Пойдем-ка. Я приглашаю. Пойдем-пойдем-пойдем. Ты не помнишь, сколько лет я тебя не видел?»
Торопкину в звуке двери, закрывшейся за Мишей Механиком, послышалась некая фальшь и он, потеряв интерес к Борису, пошел проверять пружину.
В самом деле, почему бы нет? Борис же зайдет ненадолго. И всегда можно будет откланяться, сославшись на обстоятельства. Миша уже запихивал его в лифт.
Пятидесятых годов, со стеклянной дверью, просторная кабина движется в шахте, огороженной стальной сеткой. Сквозь эту дверь видны не только пролеты лестниц, но и заволжские дали в огромных окнах лестничных клеток, залитые, как Суперфин и обещал несостоявшимся покупателям, солнечным светом. «С роскошеством природы дух покоя в такую пору связан глубиною». Очень недолгой бывает эта пора в здешних широтах.
В доме было ранжировано абсолютно всё. Вот холл первого этажа (жители по старой памяти называют его вестибюлем), оформленный в стилистике станции московского метро. Узкая лестница вниз ведет в цоколь, там служебные квартиры дворника, слесаря, консьержки (теперь все, конечно, приватизировано). В детстве слово «консьержка» ассоциировалось у Бориса с Жоржем Сименоном, но консьержка (женщина, а не слово) ста́тью и голосом замечательно гармонировала со сталинским ампиром вестибюля и, казалось, была вылеплена заодно со всеми этими барельефами работниц, колхозниц и еще каких-то тетенек, символизирующих изобилие.
Над цоколем располагалось то, что в доме называлось нулевым этажом. В частности, там была квартирка Торопкина, полученная в свое время его отцом, комендантом. Комендантом чего именно был родитель уважаемого Николая Никитовича, никто уже не помнил.
Первые три этажа во всех подъездах отведены под огромные четырехкомнатные для областной партхозно-менклатуры, с вкраплением академиков и генералов. Четвертый и пятый заняты огромными, но уже трехкомнатными для замов тех, кто занимает первые три этажа, а также три квартиры выделены для членкоров. (В соответствии с этажом и размером квартир их обитателям полагались места на N-ском номенклатурном кладбище.) Два верхних – шестой и седьмой (здесь уже обошлось без эркеров и балконов) отданы под двухкомнатные для людей поменьше, но, кончено же, тоже недосягаемых для простых смертных. Как говорила внучка дяди Якова Бэллочка, чтобы представиться в какой-нибудь компании, ей надо было просто назвать свой домашний адрес. А если компания понимающая, то она называла и свой этаж.
Квартира Миши Механика была на седьмом, напротив лифта.
Миша познакомился с Борисом, едва только тот въехал в дом. Они столкнулись на лестнице возле почтовых ящиков. Его спутницу Борис тогда принял за дочь от смешанного и довольного позднего брака. Миша обрадовался Суперфину ввиду их очевидной этнической общности, подал свою не по возрасту крепкую кисть, поросшую рыженьким ворсом: «Михаил Шлемович, но обращайся без отчества, не потому, о чем ты подумал, просто. Я же не старичок. Да! И конечно на «ты», несмотря на разницу в возрасте. Плевать на разницу. Соседские девчонки, что забегают проконсультироваться перед сессией, те мне, естественно, «выкают», но я запретил им настрого не только отчество, но и «дядю». Только «дяди» мне не хватало! Просто, Миша, договорились? Да! А это Алиса – моя гражданская жена».
Их общение было не слишком уж интенсивное, эпизодическое, скорее. Он говорит, всегда говорит и не слушает сам. Ощущение было такое, что он просто не может слушать в силу такой вот физиологии. Даже если пытается, устает уже к концу твоей первой фразы. Что раздражало, конечно, но не слишком. Потому как не слушает Миша мило и добродушно. О чем говорит? Обо всем. Политика, «судьбы России». Ну и, конечно, «еврейские все дела». Всё что он говорит, в общем-то, как бы и правильно, но так всё банально. (Это не потому, что Борис так уж ценил свое мнение по этим темам.) Может, в этом что-то и есть – банальности правильные, так сказать, просвещенные, безобидны, наверное. Но если слушать его хоть сколько-то долго, понимаешь – нет. Посредственность не может не быть агрессивной? И средний вкус при всей своей правоте агрессивен. Что заинтересовало в нем? Живость характера позволяла Мише Механику избегать мышления. Почему бы и нет, кстати? Комично лишь то, что он очень уж принимал себя всерьез. Но когда с ним сидишь за бутылочкой на пушистом ковре, подушечки, мягкий свет, рядом Алиса-студентка – спорить как-то не хочется. Да и смысл? Миша Механик угощает тебя собой, удивительным. Тактичный гость разве станет рассуждать, чего не хватает в главном блюде, попросит добавки только.
