В это время мама как-то странно закусила губу, вроде того, что ей было больно. И она этим своим укусом отвлекает боль.

– Это знакомый по работе, – почти твердо отчеканила она, – знакомый по работе, запомни это, дщерь.

– Ты все врешь, – у меня таки хватило мужества. И я знала точно, что она врет, потому что в той твердой интонации, с которой все говорилось, можно было найти короткие паузы и грязные штришки. Я уже учусь в последнем классе хореографии. И точно чувствую фальшь.

И тут мама заплакала. И стала повторять одно и то же: «Да, вру, вру, вру!»

Я подсела к ней на диван, и мне стало её жалко .

Мама погладила меня по голове. И вот что она сказала: «Глупенькая, Флек, я конечно же, же люблю твоего папу. Но это уже другая любовь, нежели та, которая была раньше. Раньше я не спала, все думала о папе твоем, какой у него прямой и прекрасный нос, как у римлянина. И какой он остроумный человек. Мне тогда казалось, что он, остроумный человек, издевается надо мной. И чем больше он шутил и подтрунивал, тем больше я ненавидила его, а, значит, и любила. Тогда мне казалось, возьми он меня за руки, и я с ним в огонь и в воду. И он, действительно, взял. И тогда-то появились огонь-вода. И было долгое время все прекрасно. У него пылали глаза. И он был мужчина, которого во всей галактике не сыщешь. «Мой мужчина». Но жизнь, дочура, опресняет чувства. Всю таблицу Менделеева смывает. Остается лишь аш два о плюс пшено. Что поделаешь. А я молодая еще, флек, мне хочется романтики, чтобы сердце безостановочно с перебоями колотилось. Когда летишь, как в самолете, и то и дело сваливаешься в воздушную яму, а потом опять паренье. И внизу зелень. Внизу, а не вверху поют соловьи и чирикают воробьи. Мне чистого воздуха захотелось. Вот и попался Юрий Иванович.

– Мам, у вас с ним ничего не будет, пустая затея.

– Откуда ты знаешь, – Мать почему то опять обозлилась и поглядела на меня глазами чужого человека:

– Ты можешь отцу рассказать про сегодняшнее подглядывание. Расскажешь, Шерлок Холмс, в юбке, а?

Она пытливо взглянула на меня, как –то искоса.

Я мотнула головой.

Рассказывать отцу, значит прибить его. Мне сейчас тридцать пять лет. А маме – пятнадцать. Она со временем опомниться. Зачем же папе наносить смертельную рану. Она опомнится, и все потечет по прежнему. Ведь и папа и я, мы оба любим свою маму – красавицу.

У нас с Тимом все будет по другому. Мы будем любить друг-друга всегда и не надоедим друг-другу. Можно ведь не только о любви думать, а переключиться на другое, помогать тому же мужу. Тим будет первоклассным математиком. Я точно знаю. Он откроет такую формулу, что все в мире измениться к лучшему, и жизнь будет свежа и наивна. И не надо будет «белеть одиноким парусом».

Мама занялась своим фитнесом. Включила на компьютере музыку. У нее она весьма своеобразна. И папа называет ее музыку, цветастую, и чрезмерно жеманную «хрустом французской булки».

Мой папа тоже не сладкий сникерс. Однажды он возьми и выложи: «Удивляюсь, Светлана Олеговна, твоему вкусу. Ты что мечтаешь о дворянстве. У тебя в песнях одни какие-то гусары, леди и прочие опереточные атрибуты прошлого века. Оглянись вокруг, какие леди. И он сказал это слово… Сейчас я его приведу. На бумаге не страшно. «Кругом одни бледи»

Мама покраснела, потом побелела. А потом собрала себя и отрубила отцу. Господи, лучше бы я не слышала всего этого: «Заткнись, это моя музыка, я какую хочу, такую и слушаю. А не нравится музыка, не нравлюсь я. Не еш-шш-те!» Последнее слово она прошипела, и мне стало страшно.

Когда мы с папой остались вдвоем на кухне и пили чай с сухариками, я спросила у папы: «Зачем вы ссоритесь». А он шумно отхлебнул из чашки, так же шумно выдохнул: «Милые бранятся, только тешатся»

Потом папа почесал свою переносцу и изрек то с чем я категорически не согласна:

– Ссоры, драки, войны лишь только укрепляют дружбу…Вот возьми наши отношения с немцами. Ведь как страшно дрались в Великой Отечественной. А сейчас в Европе германцы наши первые друзья. Мы им газ шлем, а они нам – квас.

Такой у меня папа. Но о нем я расскажу в следующей главе своего дневника.

ПАПАНЧИК

Люблю грозу в начале мая. Но только не в июле. Июльское солнце жарило так, что асфальт плавился, и в него проваливались каблуки туфель.

Но тем и страшна июльская жара, что в перерывах работы этой всекубанской доменной печи может внезапно свалиться с неба страшный ливень. Он и свалился. Видели ли вы, как самосвал разгружает песок? Так и там, на небе, миллионы самосвалов внезапно разгрузили воду. И небо трещало, громыхало, рвалось. Вспыхивали далекие и близкие молнии. Было даже немножечко страшно. Чуть-чуть, ведь со мной был папа. Если бы его дома не было, то вообще полный категорический ужас.

А после дождя так все изменилось! Стало легко дышать. И жара отступила. Я люблю жить после дождя. Мне кажется, что счастье и приходит на влажных, омытых ливнем ножках

Вскоре в нашей квартире распахнулась дверь. И в нее, протискивая раскрытый, перевернутый куполом вниз, зонтик, пыталась втиснуться мама. Почему она не свернула зонтик, я не знала. Мама совала зонтик вкось в одну сторону, вкось в другую. Наконец, что-то в куполе зонта треснуло, и мама прорвалась – к нам, в прихожую.

Мама закричала редким своим голосом, в котором, да, да, вибрировало это счастье на мокрых ножках.

Вот она, вот она, во-о-о-от!

Оказывается, на зонте она принесла мокрую стрекозу.

– Зачем я принесла мокрую стрекозу? – спросила у себя и у нас мама, – А для того, чтобы вы поглядели, порадовались. Пусть у нас обсушиться и выпустим. Это же чудо чудесное!

У мамы и стрекозы были одинаковыми глаза. И более того у мамы были видны прорезавшиеся стрекозиные крылья. Это дождь ее так окатил. Костюм и блузка были черно-серебристыми.

Как я люблю свою маму!

Между тем папа никак не прореагировал на явление стрекозы народу. Он стоял в стороне, прижавшись к шкафу для зимней одежды и крутил в руках зонтик.

Надо сказать, что зонтик был из дорогих, с деревянной лакированной ручкой, сделанный под старину.

У папы был обиженный вид.

–Ну, вот из-за чудесного чуда, которое обсохнет, и мы его выпустим, сломался дорогой зонт.

– Черт с ним, ты погляди, какая красавица. И Флексии будет полезно пообщаться с живой природой.

– Пять минут общения, а зонтик – на помойку!

Мамины и без того огромные глаза стали еще больше. И молния сверкнула уже в нашей квартире.

Я жутко не люблю гневных криков, разных истерик. Я не знаю тогда, куда от них деться. А теперь вот они стали частыми.

Когда я училась в пятом классе, мама не топала ногами, не кричала, и не швыряла в угол попавшуюся под руки вещь. И папа тогда ходил со спокойным и даже праздничным лицом. Сейчас же у него лицо потерявшего какую-то дорогую вещь человека. Папа еще больше чем я боится внезапных вспышек гнева.

Он уже повесил испорченный зонтик. И перетоптывался рядом с говорящей мамой. Мама громко и отчетливо обвиняла:

– Я знаю какой ты. Скупой, жадный. С тебя Бальзак Гобсека писал. Гобсек стопроцентный! Все, что ты мне покупал в Москве и Питере имело одну цель. Ты мне покупал, чтобы меня купить. Меня, меж прочим, за тряпки не купишь, ни за что меня не купишь. Веди в ресторан, сыпь розы к ногам – не купишь. Я свободный человек, кошка, которая гуляет сама по себе, запомни это. Да, ведь я тебе давно об этом говорила.

У моего отца женский характер. Папанчик перетаптывался, обнимал сам себя, лицо его ходило волнами, но он молчал.

Мамину речь я поняла только наполовину. Что означало «Ты мне покупал, чтобы меня купить», ума не приложу.

Я положила стрекозу себе на ладошку и ушла на лоджию. Крылья насекомого были еще влажны, но уже чувствовался их трепет. Интересно, это стрекоза-мама или стрекоза-папа? Глаза у стрекозы были огромными, в серебристой оправе. Эти насекомые прилетели к нам из другого мира, не из земного.