Я возражаю, что три союзные страны обязаны продолжать войну до поражения Германии, потому что на карту поставлены их национальная независимость и целость. Я добавляю, что унизительный мир неизбежно вызовет революцию в России, и какую революцию! В заключение я заявляю, что я абсолютно убежден в верности императора нашему общему делу.

Г. возражает тихо, как если бы кто-нибудь мог нас услышать.

– О, император… император.

Он останавливается. Я настаиваю.

– Что вы хотите сказать? Кончайте.

Он продолжает принужденно, так как вступает на опасную почву.

– В настоящее время император не может спокойно говорить о Германии, но он скоро поймет, что он ведет Россию к гибели… Ему дадут это понять… Я как будто слышу, как эта каналья Распутин говорит: «Да что же это. Долго ты еще будешь проливать кровь твоего народа? Неужели ты не видишь, что Бог тебя покинул»… В этот день, господин посол, мы будем близки к миру.

Я сухо обрываю разговор:

– Это глупые сплетни, император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери, что он не подпишет мира, пока на русской земле будет хоть один солдат. Никогда вы меня не заставите поверить, что он не выполнит подобной клятвы. Не забудьте, что в тот день, когда он произносил ее, он пожелал, чтоб я был возле него, чтоб я был свидетелем и порукой в том, в чем он клялся перед Богом. В этом пункте он останется непоколебимым. Он скорее умрет, чем нарушит свое слово.

Вот уже девять дней длится упорная борьба на левом берегу Вислы в секторе, расположенном между Бзурой и Равкой. 2 января немцам удалось занять важную позицию в Боржимове; итак, их фронт атаки находится в 60 километрах от Варшавы.

Это положение вызывает в Москве очень суровую оценку, если верить впечатлениям, сообщенным мне английским журналистом, вчера только обедавшим в «Славянском Базаре». «Во всех московских салонах и кружках, – говорит он, – проявляется большое раздражение по поводу оборота, какой принимают военные события. Не могут понять этой остановки всех наступлений и этих постоянных отступлений, которые как будто никогда не должны кончиться… Однако обвиняют не Николая Николаевича, а царя и еще больше царицу. Об Александре Федоровне распространяют самые нелепые слухи; обвиняют Распутина в том, что он подкуплен Германией и царицу иначе не называют, как «немкой».

Вот уже несколько раз я слышу, что царицу упрекают в том, что она сохранила на троне симпатии, пристрастие, привязанность к Германии. Несчастная женщина ни с какой стороны не заслужила такого обвинения, о котором она знает и которое приводит ее в отчаяние.

Александра Федоровна ни душой, ни сердцем никогда не была немкой. Правда, она немка по происхождению, по крайней мере, с отцовской стороны, так как отцом ее был Людвиг IV, великий герцог Гессенский и Рейнский, но она англичанка по матери, принцессе Алисе, дочери королевы Виктории. В 1878 г., шести лет, она потеряла мать и с тех пор обычно жила при английском Дворе. Ее воспитание, образование, умственное и нравственное развитие были совершенно английские. Еще теперь она англичанка по внешности, по манере, по известному налету чопорности и пуританизма, по непримиримой и воинствующей суровости своего сознания, наконец, по многим интимным привычкам. Этим, впрочем, ограничивается все то, что в ней осталось от ее западного происхождения.

В сущности же она стала вполне русской. Несмотря на легенду, которая, как я вижу, образуется вокруг ее имени, я не сомневаюсь в ее патриотизме. Она горячо любит Россию. И как ей не быть привязанной к этой второй ее родине, которая заключает в себе и воплощает для нее все ее интересы – женщины, супруги. Когда она вступала на трон в 1894 г., уже было известно, что она не любит Германию, в особенности Пруссию; в последние годы она чувствовала личное отвращение к импературу Вильгельму, и она на него взваливает ответственность «за эту ужасную войну». Когда она узнала о сожжении Лувэна, она воскликнула: «Я краснею, что была немкой».

Я уже отмечал болезненные предрасположения, унаследованные Александрой Федоровной от матери, проявляющиеся и у ее сестры Елизаветы Федоровны в филантропической экзальтации, а у ее брата великого герцога Гессенского в странных вкусах. Так вот, эти наследственные наклонности, которые более или менее атрофировались бы в положительной и уравновешенной среде Западной Европы, нашли в России самые благоприятные условия для своего полного развития. Моральное беспокойство, хроническая тоска, неопределенные страхи, смена периодов возбуждения и подавленности, неотвязная мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие, – все эти симптомы рельефно выступают в личности императрицы; покорность, с которой Александра Федоровна подчиняется влиянию Распутина не менее знаменательна. Видя в нем «божьего человека», «святого», гонимого, как Христа гнали «фарисеи», признавая в нем дар предвидения, способность совершать чудеса и изгонять бесов, ставя в зависимость от его благословений успех политического акта или военной операции, она ведет себя, как вели себя когда-то московские царицы, она переносит нас в эпоху Ивана Грозного или Михаила Федоровича.

Русская армия отступает от района Тильзита на нижнем Немане до района Плоцка на Висле, т. е. на фронте в 450 километров. Она потеряла свои окопы у Ангерапа и все проходы у Мазурских озер, которые были так удобны для защиты: она поспешно отступает по направлению к Ковно, Гродно, Осовцу и Нареву.

Этот ряд неудач доставляет Распутину случай утолить непримиримую злобу, которую он питает к великому князю Николаю.

В начале своей карьеры в Петербурге в 1906 г. у «старца» не было более усердных покровителей, чем Николай Николаевич и Петр Николаевич и их супруги – черногорки – Анастасия и Милица. Но в один прекрасный день Николай осознал свою ошибку и постарался исправить ее. Он умолял, заклинал царя прогнать гнусного «мужика», несколько раз он повторял попытку: ничего не вышло. С тех пор Распутин затаил месть. Поэтому меня не удивляет, когда я узнаю, что он в присутствии царя и царицы беспрерывно ругает генералиссимуса. С обычным своим чутьем он сразу же остановился на обвинениях, которые в их глазах могли иметь наибольшее значение. С одной стороны, он обвиняет его в том, что тот пускает в ход всякого рода лицемерные приемы, чтобы снискать популярность среди солдат и создать себе в армии политическую клиентуру. С другой стороны, он повторяет, что Николаша не будет иметь успеха ни в одной из операций, потому что Бог никогда не благословит их. Как, в самом деле, может Бог благословить действия человека, который предал меня, «божьего человека?»

Сегодня днем, в то время, как я был у г-жи О., принимающей деятельное участие в устройстве госпиталей, неожиданно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят по праздникам зажиточные мужики, обутый в тяжелые сапоги, широко шагая, подходит к г-же О. и громко целует ее. Это Распутин.

Бегло взглянув на меня, он спрашивает:

– Кто это?

Г-жа О. называет мою фамилию. Он продолжает:

– А, это французский посол. Я рад с ним познакомиться, мне как раз надо кое-что сказать ему.

И начал быстро говорить. Г-жа О., которая служит нам переводчицей, не успевает переводить. У меня, таким образом, есть возможность рассмотреть его. Темные, длинные и плохо расчесанные волосы; черная, густая борода; высокий лоб; широкий выдающийся вперед нос, мускулистый рот. Но все выражение лица сосредоточено в глазах льняно-голубого цвета, блестящих, глубоких, странно притягательных. Взгляд одновременно пронзительный и ласкающий, наивный и лукавый, пристальный и далекий. Когда речь его оживляется, зрачки его как будто заряжаются магнетизмом.