Взмахнули стягами и шарами. Зашумели, согреваясь друг о друга. Но к выходу не пускали – команды не было. Не хватало только мажорного марша в округлых металлических вещальниках, подвешенных на столбах, а так всё соответствовало правдивости детства и юности, суровым наказам обязательной явки под роспись в нужном месте и организационной функции профсоюзов…
Антракт.
В кармане зазвонил телефон, забился истерично в замкнутой теснотище. На эшафоте меняли декорацию, постукивали молотками в половицы, доводя работу до совершенства. Он воспользовался моментом тишины и отвернулся, нырнул подбородком в воротник. Але! Это была Лена, та самая, которая приезжала к нему на Шулявскую. Разве не помнишь? – это Виктор. Не узнала? Ну да, в гостиницу, да, на проспекте Перемоги, мы еще там с тобой… ты не хотела. Удалила из контактов? Я? В Киеве… так, оказией, теперь без командировки, сам по себе. Давай встретимся. Можешь? В трубке замолчало, засопело, а где-то снаружи за микрофоном стоял голосовой шум, когда очень много людей говорят одновременно. Кажется, рядом даже кашлянули, возможно, она или совсем рядом, прислонившись к ее щеке, подслушивая, нет, без ревности, еще чего, но успела чихнуть в сторону, чтобы не оглушить – это уж вряд ли кто-то мог себе позволить другой, подвергая опасности в зоне поражения. Я не против, сказала она погодя, но я сама не могу. Я… если только ты… А в самом деле – давай. Где ты сейчас, я подъеду. – Где?.. Он опешил на мгновение. Через пять минут. Так быстро? Да, вертолет купил по случаю. У кого? Да у него, у самого. Сбрасывает сток. Вот увидишь, когда буду садиться к твоим ногам. Ты что – рядом, что-ли? В Киеве? Бери ближе. Она хрипло кашлем рассмеялась в ответ, коротко и сжато, обрывая самую себя, и он улыбнулся от того ощущения, когда вдруг возникает нечто необычное от сложившегося состояния, заполнившего пространство и время и не позволяющего даже зародиться инородному, пока не ворвется извне и не нарушит весь порядок то самое нечто…
Но тут под эшафотом случился конфуз. Юра, тот самый Юра, вырвавшись из первых рядов, с гордостью и отвагой, наступая на историю пяткой последнего из сапиенсов, вонзая в нее граненый штык отбойного молотка, закричал: «Долой Шляпочника! Первого в презирванты! Даешь майдан!» Что-то поперхнулось вокруг. В партере раздался смех. Галерка растерянно возбудилась: что произошло? Отчего смеются? Это что – обман?! В фойе сказали, что будет драма, а не трагикомедия! Сам герой и автор репризы не унимался и несколько раз успел сорвать овации, однако вскоре стушевался, как только с ним провели политбеседу, все же не строгую и в таком же веселом тоне. «А что не так? – оправдывался он, вращаясь на месте. – Разве не так? Мы сюда для чего приехали? Это же майданчик? Или нет? Или нас обманули? Обманули!?» Он не хотел быть смешным и униженным и защищался как мог, ощетинившись вдруг на всех вокруг него. Видимо, он успел оздоровиться по пути к месту или изнывая от ожидания героических действий, а может быть что-то еще оставалось на утро, но, так или иначе, Юра был на подъеме и жаждал подвигов. Антракт подходил к концу, и нужно было что-то решать с бенефисом в коротком жанре. К счастью для него, нашелся человек из его группы – это был Леонид, он снова начал втолковывать ему тихо на ухо, разлагая молекулы на атомы. Юра сначала стушевался, а затем стыдливо поник. Отчаяние его было так велико, что он порывался уйти, его начали жалеть, но покинуть и нарушить строй самовольно не позволили. Покаяние было налицо. Несколько человек взяли его под руки и, обнявшись в единое целое, сами едва не плача в соучастии, вышли из зала под многочисленные рукоплескания.
Антракт был испорчен. Снова стало скучно.
Пора, отчеканил он кому-то, но никто не слышал. Виктор начал отступление во вне. Леня, удаляясь вместе с эшафотом, внутри огромного, сплотившегося человечества, держал трафарет с надписью «Донецк», гордо расправив усы.
– Ты куда усы дел? – вместо ответа вопросил Виктор.
– Сбрил, – провел по губам Леня. – Мешают.
Раньше не мешали, подумал Виктор.
– А раньше?
– Да ладно, – неопределенно парировал в воздух Леонид.
– Что – Сергей? Работает?
– Нет. Уволился по сокращению.
– И чем занимается? – продолжил Виктор.
– Служит, – сразу коротко срезал Леонид.
Виктор предполагал, хотя и не желал такого ответа, потому что могла возникнуть необходимость прокомментировать, ахнуть и охнуть, восторженно-удивленно вздернуть вверх брови, сконструировать некоторое односложное созвучие, обозначая свое отношение, но возможно, он просто не хотел, и внутри булькнуло и встрепенулось нечто. Не удержался.
– Так он же избегал. И в универе военки у них не было.
– Теперь хочет.
– Убивать? Или умирать?
И зачем сказал?
Леонид мощно затянулся сигаретой, обнажая пепельный стержень. Боднул головой в грудь, но не достал.
– А ты не работаешь? Не монтируешь свои нетленные сюжеты?
– Нечего монтировать. Студия закрылась.
– Ну ничего. Теперь у нас своё телевидение будет.
– Я вида крови не переношу. Сознание могу потерять. Придется выносить на щитах.
Помолчали. Стало холодно вокруг. Провалилось крещение, крестник провалился в ничто. Стоял рядом человек с именем и усами, которых уже не было, и было почти смешно видеть его без усов, музыкально-пышных, с заворотом за верхнюю губу, и смотрел стеклянными глазами, как с картины плохого рисовальщика по контракту, не сумевшего передать выразительность и характер, не сумевшего передать эмоцию в мгновении.
– Так куда ты все-таки тогда исчез? – настала очередь Леонида.
Но он уже подготовился.
– Так вышло.
Двусмысленно, но правдоподобно, без шаблонных заготовок.
– Шер ше ля фе. Давно не виделся. С тех самых пор, как перестал ездить в командировки.
– Так вот зачем ты согласился. Тебе вырваться надо было. А я-то…
А ты хотел предложить работу у нового антрепренера, но не успел. Теперь будешь играть желваками.
– Но все равно, ты-то в накладе не остался? Своё выхватил? Мою долю опять же. Если там собирались платить…
Ведь не всем заплатили, Петровичу, например…
В лице Леонида что-то изменилось. Тень обиды опустилась ситцевой занавесью, одновременно злость дрожжевой шапкой поднялась к кратеру, – обман в ответ на его откровение и искренность, его доверие к куму били по самолюбию и взывали к ответному действию. Он это почувствовал. Подтвердилось. Ничего не было больше, но оставался шлейф прошлого, фантазии на тему, просто фантазии, не имеющие ничего общего с ними и тем, молодым, который «служит», без дативного окончания, изгоняющие звуки в нос в рясе, терпкий сладковатый запах и помахивание, откуда запах и шел, с оттопыренным указательным пальцем, с нырянием в капли летящей жидкости, причем почему-то обязательно в глаз, который невозможно просушить из-за занятости рук и неловкости момента – необходимо ли, можно ли, не смахнется ли кровь на пол, не разотрется ли в руке, которая так и не бросила ни в кого, если в себя только, ведь недаром сказал о самом себе на поминках одноклассника Коси… буду жить вечно… не оттого ли столько шишек наломано и дров навалено, – а позади сопел в усы, выглядывая из-за плеча в беспокойстве отец Леонид (не уронил бы да не захлебнул бы в брызгах), не в пример родительнице, прикорнувшей в стойле упокоенно, пользуясь случаем, пока младенец молчал в крестных руках и повитуха-волонтерша суетливо кружилась вокруг цветного, шитого Григорьевым прямо в самолете перед прыжком стразами атласа, в неистовом помешательстве, пока и тот, посевая и осеняя, не пошел в полуприсядку вокруг зеркального озерца с приговором, выделывая коленца, крестя-покрещивая и отца, и сына, и да пребудете с миром… и во веки веков навек.
Истинно говорю, – сказал. Подул на остывший кофе и осенил себя глотком. Выпил до дна, скомкал пластиковую чашу, но еще до того как выпил, пронесся над ней дух холодный и чужой во плоти без усов а когда тот обмакнул в белые одежды он заметил красный крап который оставила мамка задев пальчиком застежку на сумке во время торопливого доставания и хотя всосала в себя обратно взмахнув предварительно в сердцах удержавшись от скверны только чмокнула губами да видать промокнула незаметно для всех и себя вкупе окропила чистое исчернив красно действо но тот не заметил должно быть махнул не глядя в волнующееся кругами отражение над которым носилась проникшая внутрь светлицы муха ища пристанища глянул строго на повитуху и та погналась махнула веером взвилась длинной юбкой под потолок на метёлке да и отогнала и успокоительно вздохнула спустилась восвояси а тот продолжал устало но муха подлетела уже к лицу и села на жирное пятнышко на лбу нанесенное тотемом упоенная запахом сладкой смерти а тот поморщился раздраженно прежде чем взмахнуть своим уже пучком дабы отогнать окончательно торжествуя In transitu – как могло теперь не быть ничего, если всё это было когда-то? Что должно было произойти, чтобы не было ничего, кроме знобящего холода и пустоты вокруг? Глупо, глупо искать ответа, когда всё настолько банально и было тысячи раз в шулерской истории, которую никому не удавалось объегорить в смелой самонадеянности и вере.
