Они кивнули друг другу. Вышел и сразу за угол. Спустился на Челюскинцев, где напротив, через дорогу, светились изумрудом огромные стекла стадиона, и пошел в сторону Крытого рынка. Мимо прокуратуры, мимо Апелляционных судов, где и самому довелось побывать когда-то после ДТП. Но сначала зашел в магазин и купил бутылку пива. Деньги он приберег из мелких покупок, – не хотелось просить у жены и тем более у дочери, потому что все то время, что они жили на съемной квартире в центре, он не получал пенсии и два месяца как не работал, после того как к ним в студию пришли люди в хаки и объявили о смене собственности компании, представили человека, которому будет подчиняться коллектив и согласовывать материалы для выпуска, и на следующий день несколько человек написали «по собственному», – заработанное летом находилось у жены, экономной и распорядительной. Сразу возле магазина он постоял, пока пил крупными глотками, короткими сериями.

Сзади услышал громкие подростковые голоса. Два парня что-то весело выкрикивали, иногда коротко срывались в хриплое пение, скорее похожее на песнь павлина на току, потом стихали, ровно на столько, сколько времени тратил он, когда пил свое пиво, а потом все повторялось. Рядом было общежитие, в магазине еще можно было купить спиртное, На улицах никого не было, и удивительным казалось наличие кого-либо вообще, а не пустое пространство в миллионном некогда городе. Он дошел до перекрестка и начал спускаться к автостанции. Потом или снова вверх, или через «Велику кишеню», – решил он, запуская мысленно навигатор.

– Стой!

И снова:

– Стоять! На землю, лечь!

Кто-то резко нажал педаль тормоза, визгнули подошвы, сработали амортизаторы в щелкнувших бурситом коленках, – и он остановился, не успев дать себе команду.

Лязгнул затвор.

Он медленно обернулся после паузы. В нескольких шагах сзади него уже лежали на тротуаре два мальчишки с двухлитровой пивной бутылкой у одного из них, руки вытянуты были вперед и в стороны, над ними в берцах и форме хаки (на охоту), неуклюжей, скомканной на спине в пояснице, с автоматами наизготове, направленными в спины. Рейнджеры. Один патрульный ударом отбросил в сторону ногу лежавшего с бутылкой. Из открытого горлышка текла жидкость, вспыхивая пузырьками и распространяя свежий запах. Звони, – сказал один второму, – пусть пришлют подмогу.

Внутри стало мерзко и унизительно-тоскливо. Он прошел еще метров двести к автостанции, но бездна обезлюдевшей местности обескуражила. Даже фонарные столбы маячили в мрачной пустоте, магазинчики и торговые ларьки погрузились туда же. Платформы под навесами, раньше здесь в это время еще стояли очереди отъезжающих после работы и учебы, плотно друг к другу стояли автобусы, частники и таксисты ожидали удачи рядом. Сама дорога спускалась глубже и глубже погружалась в нечеловеческое продолжение неизвестности. Было мертво вокруг, было мертво внутри. Он развернулся тогда и снова пошел вверх, прямо глядя перед собой в выбранную точку за перекрестком, где с улицы Артема подсвечивались огни Свято-Преображенского собора. Даже стрелки на часах расплывчато показывали двадцать пять восьмого. Фигуры все еще стояли над лежащими телами, стволы автоматов слегка подрагивали в их руках.

– Огонька не будет? – он сам не понял, как это вырвалось у него, зачем, без мысли, без смысла того, что он произнес. Абсурд царил в каждом его звуке, но внутри все как-то забродило, задвигалось, то ли от протеста, то ли от наслаждения; сердце ударило в виски.

– А у них? – добавил он кивком перед дулами. – Вижу, у них тоже нет. Ладно, я все равно без сигарет.

Он тут же на ходу развернулся и прицелился на освещенный купол. Сзади было тихо, мальчишки почти не дышали и не двигались. Никто не подал голос, и он пошел дальше вверх. Ноги спешили перейти на галоп, приходилось усилием держать их в среднем темпе, вроде неторопливом. Пока он поднимался мимо собора, царапаясь взглядом за стены, он мысленно ругал себя разными словами и задавался вопросом, отчего, откуда в нем эта черта, которую иногда он сам в себе ненавидел, зная в то же время, что никогда от нее не избавится и не искоренит. Почему он переставал себя контролировать в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, когда и сам не предполагал, что это может произойти. Пока он медленно удалялся от того места, голова становилась все яснее, и он уже снова оказался внутри себя. Он все еще ждал холодного набата затвора за спиной. По хребту сползала крупная капля. Он вспомнил, глядя спасительно сквозь деревья, как возникла рядом с кинотеатром «Красная шапочка» временная часовня в преддверии монументального строительства напротив общежития политехнического института, под которым целыми днями дежурили, словно девицы на Тверской, студенты-арабы, предлагавшие change по выгодному курсу, и обменять можно было практически любую сумму, поскольку, когда денег не хватало у одного, он брал у соседей или заходил внутрь и бежал вверх по ступенькам, скорее всего на второй этаж, потому что возвращался очень быстро, даже не запыхавшись. Мобильных телефонов еще не было и все контакты осуществлялись непосредственно с глазу на глаз. Он вспомнил, как еще до появления часовни, по вечерам ныряли в темноту вокруг кинотеатра парочки, не дожидаясь, пока разбредутся последние зрители с вечернего сеанса, но тогда он только рисовал в своем воображении картины свиданий в виде пульсирующих волн юношеского организма. Разве я жду чего-либо от тебя? – подумалось ему так же отвлеченно, собирая в черное сознание все короткие воспоминания разного времени без разбора, но они и сами последовательно нанизывались на историю или группировались вокруг ситуативного образа, плывущего рыжей почему-то бородой и вперед животом в рясе и фелонью с вырезом на груди.

Рядом с домом, в котором они временно поселились, на пешеходной аллее стояло кафе-забегаловка, где можно было присесть за столик попить кофе и съесть бутерброд. Там же можно было заказать водку или коньяк, – все еще можно было – наверное, кто-то курировал эту точку, – подумал. Зашел в стеклянную дверь, в небольшом зале стояло штук пять-шесть столиков, но и они были пустые, даже без остатков посуды. Что-то играло из приемника в небольшие колонки, скорее всего для бармена, чтобы не так было скучно. Заказал сотку и выпил почти одним глотком, закусил долькой лимона. За окном по-прежнему стояла сырая бездна, несмотря на некоторое броуновское движение людей и транспорта. Еще сто граммов водки почему-то не показались избыточными, растворились в аморфной субстанции тела, поглощенные вязким веществом. Из-за угла показалась фура, медленно стала вписываться в поворот, потянулась вниз, в сторону Донбасс-Арены, за ней вторая, третья. И тут зазвонил телефон. Ты где? – то ли встревоженный, то ли раздраженный голос ударил в черепную коробку. Иду домой, – сказал он бодро, уже за дверью, чтобы не было слышно музыки. Через две минуты буду. Быстро отключил. Но подойдя к подъезду понял, что придется звать на помощь, чтобы открыли дверь изнутри. Ключ от входной двери был один на всех, делать дубликат казалось роскошью. Есть хочу. Что у нас на ужин? Ты выпил? Где? Откуда взял деньги? Оттуда, откуда они у вас, хотел сказать, и конечно оставил себе, чтобы не просить. Давай поедим. Вы уже ели? Макароны. Макароны, как некое сакральное блюдо, настолько, что без него не обходился ни завтрак, ни обед, ни ужин – и так семь дней в неделю, за редким исключением, когда на столе оказывался рис или пшено, или гречка, которая комкалась крошками в горле похлеще макарон, а картошка только в первых блюдах, – макароны обрели второе рождение вкуса. Ты знаешь, что скоро комендантский час? Мимо прошла дочь, вытирая после ванны волосы полотенцем. Ты видел, сколько времени? Видел-не-видел. Где-то в темноте еще скрывался зять, которого тоже не видел. Скорее всего, уже в ванной. Гуманитарка пошла, – сказал. – Видели? И по новостям сказали, – вступила в разговор дочь. Значит, опять будет шумно, – прозвучал голос зятя и фигура мощной тенью заслонила проем. Шумно – это как? – хотелось спросить. Артобстрелы – это «шумно»? Но начнет нервничать дочь, потому что они сцепятся с зятем в полемике из-за слов, внезапно ставших значимыми в их жизни, а этого не хотелось, не хотелось тратить энергию на доказательство определений элементарных этических понятий, которые, как оказалось, можно выкручивать, словно бабушкиными руками белье из далекого детства. Выключаем свет. Зачем, мы ведь в центре города, здесь всегда было тихо. А вот Таня говорит, что не всегда. Да, не всегда, и здесь тоже стекла дрожали. Еще как дрожали, добавил зять, ныряя снова в невидимость. Стекла действительно были обклеены накрест строительным скотчем, причем во всех, практически, домах, и только на некоторых окнах ничего не было, так что сразу можно было определить, откуда жильцы съехали давно и больше не возвращались, но и стекла в окнах там часто были разбиты и кусками выпали. Что ж, ей виднее, она раньше переехала с зятем, оставив им возможность позаботиться о квартире, сложить в одно место все вещи, чтобы случайным снарядом в окно или пулеметной очередью не повредило, а заодно усилить двери металлическим листом, оставить открытыми форточки на случай взрывной волны, потому что в то время всё происходило рядом, потому что аэродром был еще темой номер один во всех новостях, и в радиусе трех-пяти километров было так же активно, как и возле него самого. Тогда давайте все уедем, – еще раз попытался и тут же пожалел. Все равно домой не попасть и жить там невозможно. Дочь молча отвернулась к зеркалу и принялась демонстративно расчесывать волосы, по-мужски играя желваками широких скул (восточный штрих придавал неклассическую особенную привлекательность). Но что делать в темноте? Жена выступила миротворцем. Телевизор смотри. Ваши сериалы или новости? Те самые, от которых он бежал последние два-три года. Сплошные новости круглые сутки. От них броуновское движение усиливалось и хотелось выпить. Выпить не давали, да он и сам знал, что не за что, а новости с утра до вечера – здоровья не хватит пить. Я туда все равно не поеду – вы же знаете, – резко вставила дочь, скорее реагируя на реплику о сериалах, но правильно ее поняв. Стукнула расческой о что-то, вероятно, о трюмо. Она была его дочь и понимала, что он вкладывал в детское самодурство. Хотя и ехать было некуда. Из подъезда, кто мог, разъехались по родственникам – кто по Украине, кто в Россию. Тогда смотрите что хотите, а я буду спать. Так и сказал, подтверждая свое отношение, свою полярность. На полу, на матрасе было тепло и приятно-жестко. Даже в армии растянутая донельзя сетка кроватей провисала и не позволяла нормально спать, пока он не подложил под нее кусок толстой фанеры из пропагандистского щита, но во время очередной проверки старшина обнаружил «не по уставу» и пришлось его демонтировать. Другим же такие «батуты» нравились и воспринимались как прилагательное к «дедовскому» статусу.