Смеркалось. Из клуба повалил народ, заполняя просторы. Я вышел за посёлок. Столбовая дорога стремилась чуть заметным накатом вниз. Я встал на неё и почувствовал, что она понеслась подо мной. Я стоял, а она всё быстрее и быстрее неслась под моими ногами. Я не заметил, как надвинулись сосны. Только небо над головою, да лёгкие тучи, да сияющий месяц сквозь них кажутся недвижными. Но нет, то не месяц сияет. Это с неба тройка, запряжённая конями крылатыми, несётся. Фонарями тьму разрывает. Подлетает ко мне. Возница чуть попридержал:

– Давай, садись! Едешь али нет?

Что ответить? Нет ответа. Прыгнул в бричку, понеслись. Гул стоит, да в очах рябит. Гул тот сильнее сделался. Это тройка в самолёт реактивный превращается. Возница в кабине, а я на крыле остался. Кричу, да гул всё глушит. Вонзились в высь да на полсвета разметнулись. Тут не понравилось что-то вознице внизу, да как пошли ракеты – одна, вторая, пятая. Внизу вспышки, сверху звёзды. Красота! Затем в штопор ввернулись. Ох, худо мне. А вознице всё нипочём. Да знать, налетался: на посадку идёт, на столбовую дорогу сесть хочет. Касаются шасси ухабов. На пригорке как труханёт, так и слетел я в ракитник.

Гул затих. Я лежал лицом на восток и ожидал рассвета. В этом небе нет ничего светлее рассвета.

Дети в одинаковых нарядах вытаскивают меня из кустов.

– Хорошо, что вы живы, – по-детски радуются они. – Мы хотим познакомить вас с бабой Машей. Она старая, но ещё многое помнит.

Я пошёл с ними, приходя в себя по дороге.

Пионеры привели меня на окраину посёлка ко двору с рубленой избой. По огороду ходила согбенная старуха в ветхом халате и пропалывала грядки.

Я посмотрел на пионеров, пытаясь понять, что всё это значит. Но их лица не выражали никакого лукавства, лишь неподдельный интерес.

– Вот она, – показали пионеры. – Бабуля, с вами хотят поговорить.

Признаться, я не хотел говорить. Но старушка подошла.

– Бог в помощь, – начал я.

– Да спасибо, сынок, этим только и живы.

– Вы одна? А где ж старик?

– А на кой он. Что ему, мужику-то – лишь бы тудыть его так да и на бок.

Я покосился на ребят: вроде никакой реакции.

– Пропал мой Иосиф, – помолчав, продолжала старуха. – Сгинул, уже и не помню когда. Он плотником работал. Как-то к нему пришли заказ давать – крест большой сделать. Он взялся, сделал, а потом на нём сына распяли. После того как его убили, муж мой совсем спился. Ушёл ночью и сгинул. Говорили, под колесницу римскую попал. Вот так и живу, доживаю. Да хотя бы пенсию подняли, ироды. Ну да ступайте с богом, полоть пора.

Бабуля поковыляла к грядкам. Проходившая мимо почтальон сунула газету в грубо сколоченный ящик. Газета влезла наполовину, и было видно заглавие одной из статей: «У каждого народа должна быть своя матерь». Рядом помещался рисованный лик Христа, смахивающий на портрет славянского парня. Ребята обступили меня, молча наблюдая. Один из пионеров сказал:

– Расскажите нам что-нибудь поучительное.

– Да, да, – подхватили остальные, – случай из жизни!

Что мне оставалось?

– Ну что ж, слушайте. Вот моя история. Как-то мне представилось выбраться в область по делам службы. В салоне автобуса я расположился рядом с дремлющим у окна мужчиной лет шестидесяти и принялся читать газету. Но, не прочтя и строки, почувствовал, как дремавший мужчина грузно свалился на меня. Невнятно извинившись, он откинулся в кресло и закрыл глаза. Я собрался вздремнуть, но сосед вновь уткнулся в моё плечо, и мне самому пришлось возвращать его обратно, поскольку тот не просыпался. Последующие полчаса были сущей мукой: сосед падал так часто, что я не успевал его отталкивать. Потеряв терпение, я привязал мучителя за шею оконной занавеской и в сердцах решил придушить его, если ещё раз упадёт. Через минуту он рухнул вместе с занавеской. Выйдя из себя окончательно, я уже намеревался вытолкнуть донимателя в проход, как вдруг с ужасом обнаружил, что его тело бездыханно. Дав показания в промежуточном пункте, я вернулся в салон и ждал отправления. Оно задерживалось. Вдруг в автобус вошли врачи и мой скончавшийся спутник. Я отказывался верить. Врачи бережно подвели его к месту подле меня и аккуратно опустили в кресло. Лицо его походило на восковое.

– Он что, не умер?

– Он и не умирал, просто впал в кратковременный летаргический сон.

– Какой сон! – недоумевал я. – Он же был холодный.

– Может быть, но сейчас иначе, – резонно возразил врач. – Состояние пациента в норме, и мы не вправе его задерживать.

Автобус тронулся. Я увлёкся газетой.

– Ну и как вам статья?

Я вздрогнул: воскресший сосед интересовался моим мнением.

– Интересная статья. А что, вы уже совсем проснулись?

– Со мной случается. Не обращайте внимания.

На автостанции я спросил моего спутника о гостинице или общежитии. Бывший сосед оказался местным жителем и сообщил, что общежития нет, а гостиница сгорела.

– Но не отчаивайтесь. Переночевать можно у меня.

Куда деваться – я согласился.

Мы сели ужинать.

– Меня зовут Аввакум Силантьевич, – представился он. – Мне надоела вся эта газетная писанина. Роются в дерьме, а оно давно уже навоз. Я не испортил вам аппетит?

– Ничего, всё нормально.

– Вы верите газетам? – спросил хозяин.

– Ну, если там есть факты, архивные документы. А вы?

– Я верю только действительности.

– Понимаю. Вам, может, уже не удастся увидеть обновлённое общество, но, я думаю, оно будет.

– Я не знаю, будет оно обновлённым или нет, но общество будущего я увижу точно. Объясню, если хотите. Я появился на свет в 1885 году. Не удивляйтесь. Послушайте дальше. Родился здесь, в станице Мёрзловской. Мой батя, Силантий Спиридонович, был старовером и меня назвал в честь протопопа Аввакума. Когда мне исполнилось десять лет, я нежданно уснул посреди бела дня в поле, где работал с отцом, и проспал два года. Ни один лекарь не мог разбудить. А проснулся сам. Через год опять повторилось, уснул на неделю. А в девятьсот втором заснул надолго и проснулся в девятьсот шестнадцатом – в петроградском госпитале. Оказалось, шесть лет назад дом наш сгорел, и в нём – родители. Но перед тем в станицу заехал профессор и забрал меня в Питер для обследования. Когда обследовался, вернулся сюда. Мне в ту пору тридцать один был, а всё как двадцатилетний выглядел и не старел после сна, как с другими бывает. Через дом девка одна жила – заводная, вёрткая. Анфисой звали. Приглянулся я ей, а может, моя необычность приманила. Пошли мы с ней летом шестнадцатого в рощу к реке. И овладела мной страсть нестерпимая. Не могу сдержаться. И она, чую, не против. Легли мы на траву, обнял я её, а она – девка в теле была, и всё вроде гладко шло, как вдруг, на тебе – снова уснул, да так быстро, что и не вспомню. Очнулся после Октябрьской. И тут сотряслось во мне что-то. Решил: хватит спать. Пора большим делом заняться. Я принял революцию сразу. В боях не участвовал, но агитацией занимался вовсю. В восемнадцатом году возглавил в станице движение «Воинствующих безбожников». Иконы изымали и жгли. И так до коллективизации. Перед ней заснул и проспал её начисто. В станице знали эту мою особенность и решили схоронить во время сна, будто мёртвого. Невзлюбили за такой атеизм. Наверно, и схоронили б, не загляни в станицу доктор. Узнал он как-то о моём феномене и увёз в Ленинград. Когда проснулся, устроился в «Пролеткультпросветсоюз» по части атеистической пропаганды. В конце июня сорок первого при бомбёжке рядом со мной бомба рванула, но я чудом уцелел, только сразу же заснул. Подобрали, посчитав за контуженного. Но я долго не приходил в себя, и меня вывезли по «дороге жизни» из блокадного города. Проснулся после смерти Сталина и опять пошёл в пропаганду атеизма. За этим занятием и Хрущёва и Брежнева пережил. А как только Брежнев умер, сразу за ним уснул и я. Проснулся в восемьдесят шестом. Слышу: «перестройка» да «гласность». Еле разобрался. Долго наблюдал за всеми этими переоценками ценностей, присматривался. Затем отцов церкви изучил. Покрестился. Стал людей за бога агитировать. Но жизнь теперь жёсткая и быстротечная. Чувствую, приелось всё. Чувство-то во мне сильное, как инстинкт самосохранения. Оно всегда заставляет жить так, как живётся сегодня. Ведь я есть часть любой эпохи переоценки ценностей. А мои изменения и есть моё постоянство, и в нём я создал своё царствие божие. Там нет никакой идеи, и поэтому оно идеально. Так что мне и умирать не за что.