Страна в ту пору (1925–1928 гг.) переживала период новой экономической политики (НЭП), период свободы частного предпринимательства. В селе крестьяне расслаивались на бедноту, середняков и кулаков. Особую группу составляли местные торговцы, которые имели свои магазины, лавки, колбасные, мельницы, пекарни, ремесленные мастерские. Вся торговля на селе была в их руках. Государственная торговля была еще очень хилой, она еще слабо конкурировала с частной торговлей.

Авторитет в селе тогда определялся материальной составляющей. Больше почета и уважения имел тот, у кого больше скота, лучше постройки, лучшая одежда, больше денег.

Так продолжалось до 1929–1930 гг., когда кулаки и торговцы стали ликвидироваться как класс на основе сплошной коллективизации, а государственная торговля стала единственной торговлей, преодолев частную торговлю.

В большой семье, да еще в крестьянской без семейной дисциплины питания не обойтись. Если, к примеру, захотелось до обеда съесть кусок хлеба (самому нельзя, только с разрешения), то сколько не проси, не выпросишь. Ответ один:

«Скоро будем обедать». В редких случаях мать разрешала съесть кусок хлеба, когда просишь один «без свидетелей».

Но вот подошло время обедать. Отец, став перед иконами, размашисто крестится, нарезает хлеб ломтями (хлеб пекли на неделю и более, поэтому если в основном черствый хлеб), раскладывает ломти по кругу на столе перед каждым членом семьи. Мать кладет около каждого ломтя по деревянной ложке, наливает одну большую миску щей, садится к столу на углу лавки, предварительно перекрестившись. Все быстро садятся и приступают к трапезе. Однако ложкой можно только «хлебать» щи. Куски мяса, что плавают во щах, прихватывать нельзя, пока отец не ударит своей большой ложкой по миске (сигнал – брать мясо).

Я как-то раз, когда отец отвернулся, зачерпнул щи с мясом до его сигнала, но отец все же увидел и своей тяжелой ложкой ударил меня по лбу. Я заплакал и попытался выскочить из-за стола. Отец схватил меня за ухо и так рванул, что я мгновенно изменил свое решение. Капризничать в семье не полагалось.

Во время еды всех членов семьи из одной миски, особенно страдали невестки. Женился, например, Михаил и его жена с полгода жила у нас без мужа, так как он учился в Рязанском артиллерийском училище. Разве могла она наесться, стесняясь в чужой семье, да еще при таком грозном свекре. Мы все сработаем ложками по два-три раза, а она один раз. Отец бывало в ее отсутствие ворчал: «Как ест, так и работать будет».

Из всей семьи, пожалуй, только Василий был исключением. Здоров как бык. Приближаясь к 20 годам, он часто нарушал посты. Придя ночью с посиделок и проголодавшись, он открывал кадку с ветчиной, отрезал кусок с полкилограмма и под одеялом съедал его с хлебом. Отец, узнав наутро, бранился, а потом и побаиваться стал брата, особенно после одного случая, когда отец пришел пьяный и стал буянить. Василий, изловчившись, повалил отца и связал его. Долго он лежал. В начале грозил, а потом уже стал просить. Наконец его развязали. С тех пор отец реже стал буянить и драться.

В религиозные праздники все ходили в церковь, которая в отличие от теперешних сельских домов культуры, была величественной красавицей. Большая, вместимостью более двух тысяч человек, высокая с ярко разрисованными иконами по стенам и куполу, со сверкающими (покрытым золотом) алтарем, огромными красивыми люстрами и хорошим хором.

Церковная служба проходила торжественно, священники в дорогих облачениях и вся обстановка в церкви настраивала на серьезное отношение к происходящему.

Особенно торжественная служба была на пасху, с крестным ходом вокруг церкви, с применением пиротехнических средств (все искрилось, кружилось, стреляло), а людей столько, что в церковь все войти не могли. Естественно, в церковь ходил и я.

Зимой на крещение, после церковной службы толпа людей во главе со священником от церкви шла к реке, где у подготовленной проруби происходило освящение воды и обязательно был человек, который при 35-градусном морозе раздевался догола и окунался в воду проруби. Окунувшегося вытаскивали, заливали ему водку во внутрь, растирали его тело, завертывали в тулуп и везли на санях домой, где для него была натоплена была печка.

Из церковных обрядов особенно изнуряло «говенье». Постом перед пасхой, каждый житель любого возраста в течение недели (любая из семи недель) каждый день, утром и вечером, обязан был ходить в церковь замаливать грехи, накопившиеся за год. Говенье заканчивалось исповедью у попа, когда он спрашивал: «В чем грешен?», а затем причастием. Последнее было приятной процедурой. Жаль только, что мало давали: половину чайной ложки сладкой красноватой массы («тело христово») в рот. Ложка была одна на всех, ее не дезинфицировали, угощая всех: и старых и малых, больных и здоровых.

Одежда у членов семьи была только у взрослых. Зимой – валенки или лапти, полушубки, шапки из меха убитой собаки (у женщин теплые платки). Малышам-дошкольникам зимой одежды и обуви не полагалось. Они должны были сидеть на печке, а если у кого что-либо и было, то только доставшееся «по наследству» от старших братьев и сестер.

Бывало, что очень хотелось выйти на улицу, так как горку из снега ребята сооружали перед нашим домом, а выйти не в чем. Позже, лет в семь, я научился реставрировать старые, сношенные старшими братьями, лапти и выходить на улицу. Но не дай бог увидит отец, если выйдешь в исправных лаптях. По его мнению, это было расточительством, особенно, если в них кататься по льду, они же быстро придут в негодность.

В весеннюю распутицу мы приделывали к лаптям деревянные колодки (буквой «П»), чтобы не замочить ноги.

В лаптях я проходил все детство, вплоть до 7 класса включительно. Помню, отец раздобрился и купил в 1930 году мне демисезонное пальто и шапку, а на валенки денег не хватило. Вот я и ходил в приличном пальто, но в лаптях. Стыдно было. В это время мало кто ходил в лаптях, но что поделаешь, бедность.

Село наше называлось Сараи. Село большое – районный центр. Еще в ту пору в нем было более тысячи дворов. Много улиц. Но какие-то варварские названия улиц: Лягущинка, Кощинка, Гнидовщина, Нахаловка и т. д. Теперь они переименованы, да и село стало теперь рабочим поселком.

Все о чем пишу, действительно было, здесь нет ничего преувеличенного и приукрашенного. Так жила наша семья до начала 30-х годов. В других семьях (у соседей) было тоже самое, у некоторых даже хуже. Были, конечно, хозяйства зажиточные, в которых положение было иное. Но основная часть (середняки), не говоря уже о бедноте, жили в таких условиях. Хорошо еще, если хлеба хватало до нового урожая, но чаще его хватало только до пасхи, а у бедняков, как правило, только до крещения, в таких случаях хлеб занимался у кулаков с условием отдачи его из нового урожая с большими процентами.

Правда, перед самым вступлением в колхоз (1930 г.), мы стали жить лучше.

У нас было две лошади, железный плуг. Отец набрал земли у родственников-бедняков исполу, что значит, землю обрабатывал, сеял отец, а полученный урожай делился пополам: одна половина владельцу земли, вторая отцу. Это резко увеличило количество хлеба. А много хлеба, много корма скоту. Значит, есть мясо. Продал хлеб, можно купить скот, одежду. Однако в кулаки отец выбиться не успел, началась коллективизация.

Вполне справедлив вопрос: «Как же так, советская власть уже существовала десять лет, а село со старым укладом жизни еще не распрощалось?».

Дело в том, что с изменениями политической системы, не так быстро происходят изменения в экономике, культуре людей, в их быту. Эти факторы еще долгое время оставались на прежнем уровне.

Конечно, в городах изменения были заметнее после установления советской власти, но в селах быт людей оставался, в основном, прежним. И хотя сама советская власть на селе с каждым годом укреплялась, постепенно теряла свои позиции церковь, а неграмотность, бескультурье, нищета и варварство еще долгое время оставались.