Хейзел бросила взгляд на тех, кто помогал ей держать гроб, и вместе они аккуратно опустили его на землю.

– Преторы, – сказала Хейзел, – мы спасли этих путешественников на границе лагеря. Это Мэг.

– Привет, – кивнула Мэг. – Где тут туалет? Я хочу писать.

Хейзел явно смутилась:

– Э… Сейчас, Мэг. А это… – Она замялась, будто сама не могла поверить в то, что сейчас скажет. – Это Аполлон.

Толпа встревоженно загомонила. Я услышал обрывки фраз:

– Она сказала…

– Неужто на самом деле…

– Этот чувак не может быть…

– Его что, назвали в честь…

– Парень-то размечтался…

– Успокойтесь, – призвал всех к порядку Фрэнк Чжан, поплотнее запахивая пурпурную мантию, чтобы прикрыть пижаму. Он пристально посмотрел на меня, вероятно пытаясь обнаружить признаки того, что я на самом деле Аполлон – бог, которым он всегда восхищался. А затем моргнул, как будто мысль об этом устроила в его мозгу короткое замыкание. – Хейзел, ты можешь… все объяснить? – взмолился он. – И… хм… что это за гроб?

Хейзел подняла на меня золотые глаза, молча приказав: «Рассказывай».

Я не знал, с чего начать.

Я не был прекрасным оратором, как Юлий или Цицерон. И не умел травить байки, как Гермес. (О боги, этот парень врет как дышит!) Как мне рассказать о долгих месяцах страшных испытаний, которые привели нас с Мэг сюда с телом нашего героического друга?

Я взглянул на укулеле.

Вспомнил, что сделала Пайпер Маклин на яхтах Калигулы: как она, столкнувшись с матерыми наемниками, запела «Жизнь-иллюзию». И лишила их сил, заворожив песней, полной тоски и сожаления.

Я не умел завораживать словом, как Пайпер. Но я музыкант, а Джейсон, без сомнений, заслужил, чтобы ему отдали дань уважения.

После встречи с эвриномом я с подозрением относился к своему укулеле и поэтому начал петь а капелла.

На первых тактах мой голос дрожал. Я понятия не имел, что делаю. Слова всплывали откуда-то из глубины, как облака пыли и обломков в туннеле, обрушенном Хейзел.

Я пел о низвержении с Олимпа, о том, как приземлился в Нью-Йорке и оказался связанным с Мэг Маккаффри. Я пел о Лагере полукровок, где мы узнали, что Триумвират задумал захватить великие оракулы, чтобы вершить судьбу мира. Я пел о детстве Мэг, о том, что она долгие годы жила при дворе Нерона, подвергавшего ее психологическому насилию, и о том, как мы в конце концов выдворили этого императора из Рощи Додоны. Я пел о сражении с Коммодом на Станции в Индианаполисе и о кошмарном путешествии по Горящему Лабиринту Калигулы, куда мы отправились, чтобы освободить Эритрейскую Сивиллу.

После каждого куплета я пел рефрен о Джейсоне: о том, как он насмерть стоял там, на яхте Калигулы, и храбро встретил смерть, дав нам шанс выжить и продолжить квест. Все наши испытания вели Джейсона к его жертве. Всё, что может произойти дальше, если нам повезет и мы одолеем и Триумвират, и Пифона в Дельфах, возможно только благодаря ему.

Песня была вовсе не обо мне. (Знаю. Сам в шоке.) Это было «Падение Джейсона Грейса». В последних куплетах я рассказал о мечте Джейсона преобразовать Храмовую гору, построить новые святилища, чтобы всех богов и богинь, насколько бы малоизвестными они ни были, почитали должным образом.

Забрав у Мэг макет, я поднял его, показал полубогам и возложил на гроб Джейсона как флаг.

Не знаю, сколько я пел. Когда прозвучала последняя строчка, небо уже совсем потемнело. Горло горело и пересохло как гильза, только что лишившаяся пули.

Гигантские орлы сидели на крышах близлежащих домов. Их глаза были устремлены на меня, и в них читалось что-то вроде уважения.

По щекам легионеров текли слезы. Кто-то шмыгал носом. Другие рыдали, обнявшись.

Я понял, что они оплакивают не только Джейсона. Песня помогла им дать выход скорби, поселившейся в их сердцах после недавней битвы, после потерь, которые, судя по поредевшим рядам полубогов, были очень большими. Песня о Джейсоне стала песней о них. Отдавая дань уважения ему, они могли почтить память всех павших.

В лицах преторов, стоящих на ступенях принципии, читалась невыносимая боль. Рейна глубоко и судорожно вдохнула и обменялась взглядами с Фрэнком, у которого, как он ни старался это скрыть, дрожала нижняя губа. Похоже, они достигли молчаливого согласия.

– Мы устроим почетную церемонию, – объявила Рейна.

– И осуществим мечту Джейсона, – добавил Фрэнк. – Построим храмы и… всё, что Джей… – На имени Джейсона его голос дрогнул, и Фрэнку понадобилось секунд пять, чтобы собраться. – Все, что он задумал. Управимся за выходные.

Настроение собравшихся изменилось подобно тому, как меняется погода. Их горе сменилось твердой решимостью.

Некоторые кивали, тихо соглашаясь. Кто-то выкрикнул «Аве!» – «Слава!». Остальные подхватили. Копья ударили в щиты.

Никто не усомнился в том, что можно переустроить Храмовую гору за выходные. Подобная задача была бы не по силам даже самым опытным инженерным войскам. Но это был римский легион.

– Аполлон и Мэг – гости Лагеря Юпитера, – сказала Рейна. – Мы найдем им жилье…

– И туалет! – взмолилась Мэг, переминаясь на скрещенных ногах.

Рейна слабо улыбнулась:

– Конечно. Вместе мы оплачем погибших и почтим их память. А после обсудим план военных действий.

Легионеры одобрительно закричали и ударили в щиты.

Я открыл рот, чтобы выдать красивую речь и поблагодарить Рейну и Фрэнка за гостеприимство. Но вся остававшаяся у меня энергия ушла на песню. Рана на животе горела. Голова кружилась – казалось, она вертится на шее как карусель.

И я упал ничком на землю.

Плыву воевать на север

Пью «Ширли Темпл» с тремя вишенками. Страшитесь!

Ох уж эти сны.

Дорогой читатель, если тебе надоело слушать про мои жуткие кошмары, я тебя не виню. Но представь, каково было мне, которому они снились. Все равно что дельфийская пифия названивала бы мне всю ночь, случайно набирая номер, и бормотала строчки пророчеств, о которых я не просил и которые не желал слышать.

Я увидел ряд роскошных яхт, разрезающих озаренные лунным светом волны на пути к побережью Калифорнии – пятьдесят кораблей, идущих клином вплотную друг к другу: вдоль носов шли ряды ламп, на освещенных радиовышках трепетали на ветру пурпурные знамена. Палубы кишели всевозможными монстрами: циклопами, дикими кентаврами, ушастыми пандами и блеммиями, лица которых располагались на груди. На корме каждой яхты группы чудовищ сооружали то ли навесы, то ли… какие-то метательные орудия.

Затем я увидел мостик главного корабля. Команда суетилась, поглядывая на мониторы и корректируя работу приборов. Позади них, развалившись в обитых золотой тканью креслах фирмы «La-Z-Boy» с откидывающейся спинкой, сидели два самых ненавистных мне человека.

Слева сидел император Коммод. Его пастельно-голубые пляжные шорты открывали покрытые ровным загаром икры и босые ноги с аккуратным педикюром. Под расстегнутым серым худи с эмблемой «Индианапольских Жеребцов» виднелись голая грудь и идеальный пресс. С его стороны было довольно смело носить вещи с символикой «Жеребцов», ведь несколько недель назад он потерпел от нас унизительное поражение на домашнем стадионе этой команды. (Конечно, и на нашу долю унижений хватило, но мне хотелось об этом забыть.)

Он почти не изменился: отвратительно красив, с надменным профилем, золотые локоны обрамляют лоб. Только кожа вокруг глаз выглядела так, словно подверглась пескоструйной обработке. Зрачки были мутными. В последнюю нашу встречу я ослепил его вспышкой божественного сияния, и за такой короткий срок он, конечно, еще не успел исцелиться. Только этому я и обрадовался, увидев его сейчас.

Во втором кресле сидел Гай Юлий Цезарь Август Германик, также известный как Калигула.

От ярости сон окрасился в кровавый цвет. Как он смеет сидеть тут, беззаботно развалившись, в смехотворном наряде капитана: белых брюках-слаксах, мокасинах, синем пиджаке, надетом поверх полосатой рубашки без ворота и залихватски сдвинутой набок фуражке поверх орехового цвета кудрей, – когда несколько дней назад он убил Джейсона Грейса?! Как смеет попивать напиток со льдом, украшенный тремя засахаренными вишнями – тремя! Чудовищно! – и улыбаться так самодовольно?!