– Я разберусь со своим парнем. Молодой он, глупый. А молодые обычно с жадностью тянутся ко всему новому. Думаю, ваши старейшины это знают. – Он даже подмигнул одному из солидных седых мужей, и тот невольно кивнул в ответ. И добавил: так и есть, с молодежью нужен глаз да глаз, они считают, что умнее хранящих мудрость старейшин, и кроят все на свой лад.

И тут вперед вышел сгорбленный старичок, затряс перед носом гусляра скрюченным пальцем.

– Не наш ты, вот и не ведаешь, что несешь. Нельзя твоему парню тут ворожить по-христиански. Так он чары лесные может развеять. Нас об этом Малфрида предупреждала. Потому и гоним служителей Распятого куда подальше. Мы даже с Ящером лютым согласны сжиться, но христиан ни за что привечать не станем. А ты… и молодец твой… Гнать вас надо взашей!

Вот и пришлось им уйти не солоно хлебавши. Добрыня намекнул, чтобы проводника им дали, дабы пройти к другим селениям, но куда там! Едва ли не плевали пришлым вслед, когда те удалялись.

Чаща замкнулась за ними, едва стихли голоса разгневанных вятичей. И куда идти дальше? Но оказалось, что от Савы беспамятного все же какой-то прок есть. И чтобы там ни было в его прошлом, он явно был лесным жителем, мог легко определить, где пройти в колючих зарослях, знал, как пробраться через самые непролазные дебри. Добрыня, с детства проживавший во градах, а если и покидавший их, то всегда с отрядом и проводниками, скоро бы потерялся в такой глухомани. Сава же по цвету воды в ручье распознавал, что они сбились и могут попасть в болота, а потом на мох древесный смотрел и направление указывал. Двигались они на север, пока не вышли к текущей туда же речке лесной. Река в дебрях – это все же дорога, и есть надежда, что рано или поздно можно выйти к людскому жилью. Так думал Добрыня. Но что-то шли они шли, а вокруг только лес – и никого.

Ближе к вечеру Добрыня вдруг стал замечать некое странное шевеление в зарослях. То ли тени, то ли клочья тумана, а то порой быстрой искрой мелькнет чей-то недобрый взгляд. И при этом так тихо в чаще, что даже кровь стынет в жилах. Чужое тут было все. Нечеловеческое.

Не всякому дано замечать мир духов, однако сын ведьмы был наделен даром видеть то, что не замечают простые смертные. И Добрыня лишь замедлял шаг, когда из лесного сумрака выплывал тощий бледный силуэт, а то вдруг коряга протягивала свою ветвистую лапу, словно норовя преградить путь. Добрыня-то замечал, а вот Сава, как-то зацепившись ногой и едва не упав, брякнул первое, что в голову пришло:

– Кикимора тебя забери!

– Ты бы лучше забожился, святоша.

– Нельзя Всевышнего поминать всуе, – важно отозвался Сава. И перекрестился.

И тотчас будто шелест какой прошел по кустам, но потом стихло все, а только что протянувшаяся через дорогу лапа пригнулась, и перешагнуть через нее Добрыне уже ничего не стоило.

«Ага, опасаются. Может, и мне прочесть молитву в голос?» – размышлял посадник.

Когда-то он был даже привычен к тому, что духи ему являются, однако после бурной жизни среди дружин, после шумных градов и людных большаков словно забыл свое умение. А ведь ранее, почитай сызмальства, замечал, когда дворовой сдувал соломинки со стрехи в амбаре, когда чудинко31 насылал страхи на обитателей жилища. Взрастивший Добрыню вместо отца лекарь Малк Любечанин скоро определил способности мальчика, но его это не удивляло: все же сын чародейки. Однако, желая пареньку добра, предупредил: такое умение при чужих скрывать надо. Обычные люди не очень жалуют тех, кто от них отличается, это их пугает. А за страхом часто неприязнь и злость следуют. Так что не нужно это Добрыне.

Малка Любечанина Добрыня уважал, вот и послушал. Даже матери о том не говорил. Она у него чудная была, зато сама порой любила дива нелюдские сыну являть. Говорила бывало: «Пойдем на лесное озеро, я русалок тебе покажу» или «Давай лешего вызовем да чесноком его напугаем. Леший страсть как запах чеснока не переносит».

Добрыня лишь пожимал плечами и соглашался. Ей казалось, что только она может ему чудеса показывать, а он просто смотрел и согласно кивал. Но когда однажды Малфрида ушла и не вернулась, он, тоскуя за родимой, подумал, что надо было признаться, что и у него этот дар имеется. Однако позже, когда уже в Киеве поселился, Добрыня обратил внимание, что духов в людном месте не видно вообще. Они-то, конечно, были, и он порой ощущал их присутствие, но вот чтобы воочию увидеть, так нет. Позже, когда стал все больше к христианской вере склоняться, и вовсе о духах не думал. Тут бы с людьми разобраться, сестрича родного во власти устроить, так что не до чародейского мира было, какой и так исчезал, словно и не было его никогда.

Зато в этой чаще чародейства сколько угодно. Моховой32 вон пялится белесыми глазками из-под коряг, деревянник33 как нарост прильнул к древесной коре старой ели, самого едва различишь. Посадник хотел было сбить его палкой, но передумал. Пусть, вреда от него никакого.

– Что? – в какой-то миг произнес Добрыня, едва не налетев на стоявшего перед ним Саву.

– Привал, говорю, надо сделать, – отозвался тот. – Совсем в дебри забрели. А уже темнеть начинает. Не знаю уж, куда мы по этим лесам пробираемся, но все равно по темной поре скорее глаз выколем, чем куда-то выйдем.

Добрыня ответил, что сам выберет место привала. Уж слишком много всего опять шуршало и моргало вокруг. Спросил Саву, не замечает ли тот что-либо? Парень пожал плечами, а потом сказал:

– Борти34 медовые недалеко. Видишь этот срез на дереве, посадник? Так местные бортники отмечают путь к бортям с пчелиными запасами.

Вишь, что знал парень! Местный он, как пить дать. А еще Добрыня подумал, что борти обычно на лесных полянах расположены. Ну хоть не в чаще сырой ночевать придется.

Но вышли они не на обычную поляну, а на лядину35 заброшенную. Некогда люди отвоевали этот участок у леса, вырубили деревья и сожгли под пашню. Но через несколько лет использования такие поля приходили в негодность, их оставляли, и они постепенно зарастали лесом. Однако найденная ими лядина была еще светлой, лишь молоденькие елочки да березки поднимались над травами. Но все же путники решили, что где-то поблизости от лядины должны быть жилища тех, кто ее устроил.

– Завтра поищем, – решил Добрыня.

А еще подумал, что съел бы что-нибудь. Утром он крынку козьего молока выпил, а больше ни крошки во рту у него не было. Обычно путников в селищах в дорогу снабжали перекусом, но, учитывая, как скоро они покинули разгневанных вятичей, об угощении никто и не помянул.

Они согрелись у костра – днем было вполне тепло, а как зашло солнце, холод и сырость так и пробирали. В какой-то миг Сава сказал, что на такие лядины зачастую приходят полакомиться молодыми побегами олени или лоси. Был бы у них лук да стрелы… Добрыня ответил, что поутру смастерит пращу. Он в отрочестве отменным пращником был. Может, и поохотятся. Жрать-то надо.

Говорил это спокойно, миролюбиво, как будто старался передать свой настрой и Саве, который то и дело оглядывался на обступивший их лес и время от времени мелко крестился.

– Чего ты дергаешься, парень? Или чуешь что?

– Так, мерещится всякое. Кажется, будто кто-то наблюдает за нами из темноты.

– Местные кто? Из вятичей?

Сава судорожно сглотнул, но не ответил.

Добрыня тоже ощущал это пристальное внимание из темноты. Но отчего-то страха не испытывал. В чем-то он был всем этим духам сродни, правда, давно забыл об этом. Теперь же приходилось вспоминать.

– Слышишь, Сава, – сказал он, подбросив свежего сушняка в костер, чтобы пламя взметнулось повыше. – Ты ведь рукоположенный поп? Вот, может, и прочтешь молитву перед сном? Тут людей нет, тут можно.