– Не говори глупостей, ты мне не мешаешь. Наоборот – ты работаешь в мастерской, помогаешь нам. Отец очень доволен тем, как ты справляешься!
– Если доволен, почему держит меня здесь? – буркнул Эйвор себе под нос.
– Что ты сказал?
– Да так…
– Ладно, слушай, – Айк решительно взял брата за плечи и заглянул ему в глаза, – грустить тут не о чем, правда! Смотри, весна наступила! Лето быстро пролетит, оглянуться не успеешь – Дирхель вернется, привезет нам новые книги. Не унывай, ладно? Я знаю, тебе трудно, но мы должны держаться, нельзя падать духом!
– Как Соколиный Глаз? – криво усмехнулся Эйвор.
– Ага. Вспомни, он почти всегда был один, а у тебя есть я, отец, Дирхель и девочки. И мы будем с тобой, что бы ни случилось!
Айк снова крепко обнял брата и подхватил котомку.
– Всё, я пошел! Побегу тихо, как Соколиный Глаз!
Эйвор с улыбкой проводил его до калитки, и Айк почувствовал облегчение, когда она закрылась за ним. Он поспешно углубился в лес, но ещё долго чувствовал за спиной присутствие брата – как будто он смотрит ему вслед робким, печальным взглядом.
Базарные дни – гадкое время; город наводняет пришлый народ из окрестных деревень. В такой толпе карманникам раздолье, но и Всемогущий бы с ними. Пусть воруют, пусть хоть главу магистрата обчистят – плевать. Беда в том, что кто-то обязательно попадется.
Айк не бывал нигде, кроме Вьена, а вот Дирхель путешествовал всю жизнь и рассказывал, что город их не из самых крупных, встречаются и побольше. После того, как триста лет назад эпидемия «белой лихорадки» погубила большую часть человечества, после Великого Исхода из Мегаполисов такие города стали обычным делом. Чтобы спастись в наступившем хаосе, люди укрепляли их и обороняли, как крепости. Вьен тоже был окружен высокой бревенчатой стеной.
Но сейчас, хвала Всемогущему, жизнь стала спокойнее. Уже лет двадцать в округе не появлялось ни одной разбойничьей банды; в деревнях жили спокойно, а в городе даже ворота на ночь не запирали. Патрули остались, но только для охраны правопорядка.
Вьен не любил Айка, и это чувство было совершенно взаимным. При одном взгляде на темные бревенчатые и каменные дома с узкими окнами, на мостовую, заваленную гниющей соломой и конским навозом, всю в рытвинах и ямах, тоска по лесу с новой силой вспыхивала в душе Айка – даже если он, как сейчас, провел дома несколько дней.
Через Вьен протекала чахлая речка; она уходила в древние подземные трубы, проложенные ещё до Исхода, а на выходе из города была подперта плотиной на случай пожара и сочилась зловонной жижей. В гнилой прудик бросали объедки, дохлых собак, тряпьё и всякий хлам. Сливать нечистоты в реку строго запрещалось – для их сбора город объезжали специальные бочки. Но, конечно, находились те, кто плевал на все запреты – и воздух от этого не становился свежее и ароматнее.
Да что там – в городе стояла просто убийственная вонь. Айк старался дышать ртом, но тяжелый, смешанный запах кухонь, дыма, навоза, нечистот и испарений человеческих тел заползал в нос и, казалось, въедался в него изнутри.
Айк знал, что через пару часов притерпится к запаху, но сейчас он был ужасен – особенно здесь, на главной улице, ведущей от ворот к площади.
С огромным облегчением свернул он в крошечный переулок; здесь стоял единственный дом, двухэтажный, в хлопьях черной краски. Его окружали заросли кустов и деревьев, которые Айк про себя называл «садом».
Рассохшаяся дверь поддалась только со второго рывка. В доме пахло тоже отнюдь не розами: горящим маслом, готовкой, свечным нагаром и – особенно сильно – какой-то химией. Но этот запах с детства был частью жизни Айка, он даже успокаивал.
Скинув сапоги, он поспешно поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и вошел в мастерскую.
Здесь, как обычно, топился камин и химией пахло ещё сильнее. Дневной свет еле пробивался сквозь закопченные стекла единственного окна, и на большом столе, заставленном стеклянной посудой, горело несколько свечей.
В мастерской Айку нравилось. Она была почти такой же, как дома, но без перегонного куба и стеклодувной печи. По стенам полки с книгами, шкафы забиты разноцветными колбами, банками, пробирками, на сундуке у окна – куча какой-то ветоши, запахи реактивов и трав, резкие, едкие, сладкие… Айк глубоко вдохнул и замер на минуту, поглощенный воспоминаниями – не о чем-то конкретном, а вообще, о той жизни, которая когда-то была и которую у него отобрали.
Пусть отец не доверял ему тогда дел серьёзнее измельчения в ступке разных веществ и нарезания трав, всё равно это было в тысячу раз лучше теперешних «поручений».
Эдвард Райни, отец Айка, склонился над столом в напряженной позе. Из-за жары он был обнажен по пояс. Мускулистый, высокий, в кожаных штанах и фартуке, он напоминал кузнеца за работой, хотя для кузнеца был слишком легкого, сухощавого сложения. Длинная черная коса змеилась по блестящей от пота спине.
Эдвард осторожно помешивал стеклянной палочкой бурый порошок в металлической чашке. Дно чашки лизал тонкий язычок синего пламени, вырывающийся из стеклянной горелки. Порошок игнорировал и нагрев и помешивание.
Отец и сын не поздоровались и не пожелали друг другу доброго утра. Но это отнюдь не означало, что они в ссоре. Просто утро не сулило ничего доброго – по крайней мере, им. А всё из-за листа бумаги, лежавшего на столе между разнокалиберных стеклянных сосудов, пустых и полных.
Айк ощутил вязкую пустоту в груди. Он знал почти наверняка, что приказ будет, но всё-таки надеялся… как всегда, напрасно.
– Клеймение, – не отрываясь от своего занятия, произнес Эдвард, —ты справишься.
Айк кивнул и сунул приказ за отворот куртки. Подождал, в надежде, что отец что-нибудь добавит, но он молчал. Айк тихонько вздохнул и пошел собираться.
Обычно клеймением – татуировкой или раскаленным железом – и изгнанием из города наказывали за повторное воровство. Во Вьене, где должен был стать Свершителем Айк, предпочитали раскаленное железо. Когда Айк наблюдал клеймение в первый раз, его вывернуло наизнанку от запаха горелой плоти, но деваться было некуда, пришлось освоить эту ужасную процедуру. Прошло три года, а он по-прежнему испытывал дурноту при одной мысли о предстоящем клеймении.
«Не думай об этом, не думай и всё», уговаривал он себя, спускаясь по лестнице с котомкой в руках. Натянул сапоги, накинул плащ. Солнце пригревало, но Айку казалось, что в плаще он выглядит внушительнее.
Этой весной он достиг пятнадцатилетия и по закону был уже взрослый, но сам себя взрослым не чувствовал. Особенно когда отец отправлял его выполнять приказ в одиночку.
По нежно-голубому небу плыли кучевые облака с белыми спинками и серыми подбрюшьями; в кронах деревьев оглушительно гомонили птицы. Айк невольно улыбнулся, но вспомнил, что ему предстоит, и улыбка увяла.
Он вышел на главную улицу, и на него снова обрушился слитный гул сотен голосов, скрип колес, хохот, крики и брань. К счастью, горожане, завидев массивную, облаченную во все черное фигуру, поспешно расступались, чтобы край плаща ненароком не коснулся их. Поначалу Айка это коробило, но на самом деле так было даже удобнее – можно быстро дойти, куда нужно. Что же до остального… если бы закон и не запрещал Свершителям общаться с обычными людьми, о чем, скажите на милость, он говорил бы с ними?
Айк обогнул здание магистрата с правой стороны; здесь притулилось небольшое каменное строение с решетками на окнах.
Население города составляло около десяти тысяч человек; ещё столько же, вероятно, проживало в окрестных деревнях, но тюрьму расширять не собирались, обходились тем, что есть. Магистрат настаивал, чтобы приказы о наказаниях исполнялись как можно скорее – провинившиеся получали своё и отправлялись восвояси.
Айк перевесил котомку на другое плечо и начал дубасить кулаком в дверь. Охрана, наверняка, ещё десятый сон досматривала, да и наплевать. Он хотел побыстрее с этим покончить.
