– Поймите, ваше высочество, это вынужденная мера. Вы ведь наверняка осведомлены о том, сколь многие считают супругу вашу пособницей Германии. Могу заверить вас, что буду только искренне рад, если подобные подозрения в ходе начатого уже расследования не подтвердятся. Пока же, простите великодушно, но мы вынуждены прибегнуть к такой, хоть и (поверьте, я прекрасно сознаю это) крайне неудобной для вас мере. Мы должны избегнуть любых кривотолков. Должны быть уверены, что в процессе расследования вы с супругой не общались ни минуты наедине и, следовательно, не могли сговориться в своих ложных показаниях.

Александр Фёдорович так радовался тому, что придумал прекрасную, унизительную для обоих супругов штуку, которая поможет сбить с них обоих спесь, что даже не позаботился в спешном умышлении своем о следовании логике, – ведь никаких ограничений на общение с детьми не налагалось, а сговориться о чем угодно можно было бы и через них.

Но Александра Фёдоровича заботило лишь одно – хоть в чем-то ущемить, унизить Николая и его семью, сбить с него гордость, чтобы в конце концов его спина почтительно сгибалась перед министром юстиции, а не наоборот.

Но нет… ничего не вышло, не получилось. В конце концов Керенскому осточертела борьба со своим малодушием, своим неистребимым почтением к самодержцу, хоть и лишенному уже трона. К черту их всех! Всю семью! С глаз долой, подальше! В Сибирь их! Туда, куда всегда ссылали самых распоследних узников… Пусть почувствует наконец себя не императором, не самодержцем, а настоящим ссыльным, каторжным! В Тобольск его! В Тобольск!

Маша пыталась лаской заговорить боль и страх младшего брата.

– Ну, Лёшенька, солнышко наше, пожалуйста, прошу тебя, успокойся.

– Но ведь она обещала не оставлять меня, не уезжать никуда. Она меня обманула, да? Она обманула меня!

– Нет, пожалуйста, хороший мой, пойми, что мама не виновата, она должна быть с отцом, поддержать его, у него сейчас особенно трудное время, может неизвестно что случиться, маме необходимо с папой поехать. С тобой будут сестры, дядя Пьер.

– Сестры? А ты? Ты тоже уезжаешь?

– Да, Лёшенька. Знаешь, у меня такое чувство, что обязательно нужно ехать. Обещаю тебе, что все-все сделаю, чтобы с мамой и папой ничего не случилось и чтобы мы все как можно скорее оказались вместе. Не знаю еще, правда, как именно это сделаю, но буду очень стараться, буду думать только об этом каждую минуту, секундочку каждую. Все еще будет очень-очень хорошо, правда-правда, мой хороший. Будет здорово. Как раньше.

– И мы опять будем свободны?

– Да. Обязательно. Но, Лёша, главная свобода – это быть с тем, кого ты любишь. Пока мы все вместе, мы свободны.

– Вот! – уже начинал злиться на эти утешения мальчик, – сама говоришь! Быть с теми, кого любишь. Завтра уже ни мамы, ни папы, ни тебя рядом не будет. А я… они ведь знают… все знают… мама знает… что мне очень плохо, что я могу умереть. Получается, ей все равно, что я могу умереть.

– Нет, – строго оборвала его сестра, – не говори ерунды. Ты ведь прекрасно представляешь, насколько это не так. И как мама тебя любит.

– Она целый день сегодня ко мне не заходит! Сама уезжает, и не зашла ни разу!

– Она… она боится.

– Чего боится?..

– Что со своими чувствами не справится. Тебя увидит, и сердце не выдержит. Думаешь, ей легко тебя оставлять? Она сегодня целый день в слезах провела. Ей страшно уезжать. И… она сил не может в себе найти сказать тебе, что ей нужно это сделать.

– Почему так… Пусть бы сама объяснила, не обманывала бы! Разве я не понял бы! А так… так как будто я чужой ей.

– Нет. Никто тебе здесь не чужой. И ведь с тобой сестры будут, они ведь остаются.

– Сестры… лучше бы ты осталась, а Настя уехала. Она плохая.

– Зачем ты так говоришь?

– Я бы даже подрался с ней, будь она мальчишкой.

– Из-за чего?

– Вот вы все письма подписываете одним общим именем ОТМА, Ольга, Татьяна, Мария… И я сказал, что последняя буква – это я, Алексей. А она говорит, что это она – Анастасия. Она сказала, что я еще маленький… подожди… почему ты так смотришь? ОТМА – это действительно Анастасия, без Алексея?!

– Успокойся, успокойся, пожалуйста. Тебе же нельзя нервничать. Это обострит болезнь. «А» – это и Анастасия, и Алексей – все вместе.

– Нет! Ты тоже мне лжешь! Все вокруг меня обманывают! Ну и пожалуйста! Подписывайте что угодно своим именем, не надо думать обо мне, меня скоро вообще, наверное, не будет. Я умру… умру… умру… – и мальчик забился в такой сильной, отчаянной истерике, что мать его, шедшая с твердым намерением все объяснить, утешить, приласкать, заслышав у двери эти вырывающие душу слезы, остановилась, разом потеряла всякую уверенность и обреченно пошла прочь. Понимая, что просто не выдержит, если увидит сына.

Последний час прошел для Николая Александровича в особенной тревоге и в попытках уверить себя в том, что к волнению его не примешивается страх, что Александра выберет не его, а сына, что она решит остаться с больным ребенком. Да, так нужно, так должно поступить матери, ни в коем случае нельзя оставлять сына, чья тяжелая болезнь на этот раз может оказаться смертельной. Но ведь это был ее собственный порыв – поехать с мужем неведомо куда, чтобы быть рядом в самые тяжелые минуты. А они, верно, близятся, эти тяжелые минуты… Не случись этого порыва, оказавшегося вдруг таким важным для Николая Александровича, он был бы только рад, что с Алексеем остается мама. Кому же, как не ей, утешить боль его, умалить страдания?! Но теперь, когда он знал, что она решает, с кем быть, кого из двоих выбрать, – разом все изменилось для ее супруга.

Воздух в легких сразу стал тяжелым и холодным, и на сердце как будто кто-то принялся сильно надавливать. Мысль о том, что Александра сейчас примет окончательное решение и с виноватой улыбкой начнет объяснять, что все-таки должна остаться с сыном, была неприятна, – оттого что опять выберут не его, кому-то предпочтут, как еще с самого детства отец предпочитал ему младшего брата.

Когда-то Николай так мечтал о рождении сына, наследника, своего продолжения в этом мире, обретении ощущения вечного присутствия в мироздании, – что при тяжелых родах императрицы на вопрос, кого спасать, если придется выбирать, императрицу или ребенка, он почти без колебаний ответил: «Если будет мальчик, спасайте ребенка». В ожидании зачатия мальчика к кому только не прислушивались! Кого только из «блаженных» не привозили во дворец! Мычащего юродивого Митьку, чье коровье бормотание, ничего общего не имеющее с человеческой речью, находчиво объяснял его друг Елпидифор… кликушу Дарью, что принималась прорицать только будучи основательно связанной… С Дарьей, кстати, императорскую семью свел генерал Орлов, который стал все чаще наведываться во дворец, – справиться о своей протеже. И сколько потом появилось гнусных, подлых сплетен о том, что родившийся наконец-то цесаревич подозрительно напоминает скорее не отца своего, государя императора, а генерала Орлова… Когда граф этот вскоре внезапно скончался, то тут же сплетни эти вовсе в гнусный мушиный рой превратились. И ведь дело чуть ли не до ссоры дошло, когда Николай Александрович узнал, что Александра ездила к генералу на могилу.

– Он так дорог тебе? – с вызовом смотрел он в глаза супруги.

– Но… ведь если бы не он, у нас, может быть, и не было Алексея…

В первые секунды, услышав эти слова, Николай чуть было не лишился дара речи. Вот так… признаться… запросто… что появление сына – заслуга другого мужчины. Но, глядя в глаза супруги, тут же понял, что она имеет в виду совсем другое, что она просто благодарна покойному уже генералу за то, что тот нашел блаженную Дарью, которая своими неустанными молитвами даровала императорской семье рождение сына. Взгляд Александры был так прям, так чист, что не допускал ни малейшего подозрения в ее неверности. И Николай окончательно отбросил все сомнения, лишний раз убедившись, что гнусные слухи вызваны не ее предательством, а подлостью, низостью душ людских.