Здравствуйте, дорогие мои и незабвенные! Если вы это читаете – значит, меня уже нет в живых. Впрочем, мне неизвестно, доживёте ли вы – жизнь есть штука чрезвычайно непредсказуемая, и сколько я ещё протяну – неизвестно. Врачи дают… Но это неважно. Впереди у меня ещё целая жизнь. Как много можно успеть за один только день! Самый дурной вопрос – а что будешь делать, когда тебе останется жить … дней? Что до этого делал – то и будешь продолжать. Ничего принципиально нового. Всё нужно успеть до того, как врачи означат срок.
И тому надлежит радоваться, что боле не услышу ваших ответов и отповедей, родные мои и близкие… С вами беседовать невозможно. Это не просто испорченный телефон, это прямо-таки вордовский переводчик. Один человек, всем нам хорошо известный, на любые душевные излияния будет предполагать расстройство живота и предлагать сухари и чернику. И неважно, что речь о шла о предательстве или несчастной любви. Другой человек, и вы тоже хорошо его знаете, будет холмсовым методом додумывать – а что ты на самом деле сказать хотел. Выводы, ошарашивающие рассказчика, но это неважно – подтекст будет найден. Читайте Высоцкого – а что имел ввиду, то написал. Третий человек постоянно зеркалит. Если тебе не понравилось, что сосед вечно пьяный, то это значит одно из двух – либо ты сам собрался напиться, либо уже напивался. Возблагодарю Господа, что мне это больше слышать не придётся. Во всяком случае, осталось немного.
Смерть – штука загадочная. Не умерев, не воскреснешь. Разве не умираем мы, как дети, чтобы восстать в качестве взрослых? И обычная наша жизнь – череда маленьких смертей и оживлений. Разве не смерть, когда мой сосед по палате слышит вердикт врачей – ты сможешь жить нормальной жизнью, бегать, прыгать, детей растить, но картины рисовать больше не сможешь? А ведь это его жизнь. Вся. Мне несколько легче – я постоянно что-то оставляю, чтобы заняться чем-нибудь новым. Жизнь-перекати-поле. И не знаю, хорошо ли это. Может, что соседу по палате всё-таки лучше. Однако ж, не страшно ли вам это читать? Вы и самого слова «смерть» боитесь, и вслух не произносите. Боитесь накликать? Суеверие, не более того. Придёт в означенный час. Ни раньше, ни позже. Я уже многих встречу там. Боязнь – не очень полезно.
За окном палаты шумит листвой тополь, сова заглядывает к нам, щурит жёлтый глаз, чистит перья, иногда ухает. А чуть дальше – ель. Она будет зелёной, когда облетит листва с тополя, и голые ветви приоткроют высоту небес со сверкающим крестиком самолёта, оставляющим белый след. А высотный ветер относит другие следы в сторону, изгибает, разворачивает, рвёт на куски. Теперь ничто не мешает мне наслаждаться этой красотой, никто не подгоняет, ни секундная стрелка, ни часовая, ни листы календаря. Отныне я вне времени.
Смотрите ли вы хоть иногда в небо, или хотя бы в землю?
А я, тем временем, предаюсь воспоминаниям. О чём мечталось в далёкие восьмидесятые? Боже, как близко, и как далеко! Союз крепче камня, социализм построен, скоро всем дадут по квартире и ракеты в космос прямо из центра города полетят. Вам мечтается о машине. Их немного, стоят они дорого, а очередь в автомагазин немаленькая. Хотя бы «Запорожец». Впрочем, как-то без статуса… Да и распределяют их между ветеранами. А вот «Москвич», возможно «Иж»… А если набраться смелости, то можно мечтать и о «Жигулях». «Волга» – это уже совсем недостижимо. А иномарка – сродни космическому кораблю. Впрочем, поговаривают об «Оках», «Тавриях», «Алеко», – что вот-вот материализуются и у нас. Частная машина именуется в просторечии б*ядовозкой. Статус…
А мне мечтается о тяжёлом байке, в хроме и некрашеной стали. Вы воротите нос – только колхозники ездят на мотоциклах. «Минск», «Иж», «Восход», «Тула», Урал», «Днепр»… Не то. Рабочий объём не тот, посадка не та. И спортбайки не по мне. Но свистит по пустынной Сормовской вдоль Карасунов какой-то молодой субъект на «Яве», и распахнутая рубаха треплется по ветру. Среди счастливых обладателей машин модно лепить решётку на заднее стекло, от ослепления, да мощные брызговики спереди. Ещё жёлтые противотуманки. А самые передовые снимают глушитель, услаждая спящих ночным грохотом…
Помните ли? Комсомольский микрорайон, совсем недавно отстроенный на месте частного сектора станицы Пашковской, жил вместе со мной. Родился он до меня, и надеюсь, переживёт надолго. Ничто не вечно в этом мире, и стоит где-то заброшенная Припять, и скрытый под толщей земли Хоит… При мне срыли курган, на месте которого в котловане выросли сначала бетонные сваи фундамента, а потом и кинотеатр «Горизонт». Мы гуляли с отцом по будущей стройке. С бабушкой ходили на «Навигатора». На день города перед кинотеатром шла шоу-программа с участием администрации округа, а спортивная пилотажная группа крутила над микрорайоном лихие фигуры. В последний школьный праздник 23-го февраля классом ходили на праздничный концерт. А теперь на месте кинотеатра – булдырь, то есть, простите, торгово-развлекательный комплекс, которыми наполнился мой город. На месте старых заводов, парков, скверов. И что-то не видно борцунов, устраивающих митинги протеста, как только речь пойдёт о храме. Не хозяева ли булдырей скупили их? Скоро умирать. Я больше ничего не боюсь.
Часто ходили мы и в соседнюю Пашковку. В самом центре там был старый кинотеатр «Дружба», но кино было индийское. Теперь и на его месте – тоже торгово-развлекательный комплекс. Жёлтые «Икарусы»-гармошки, из ПАТП-2, на 26-м маршруте. Полчаса – и ты в центре, конечная – прямо напротив горсовета. Рядом – Сенной базар. Улицы Будённого и Калинина забиты ларьками. На Калинина над торгующими ещё висят провода троллейбусной линии. Зато можно в выходные бродить по Красной, когда перекрыто движение. Казаки катают желающих на конях, в седле и на линейках, до самой Постовой, тогда ещё Тельмана. У горсовета разворачивается ещё и двойка, до Гидростроя, но нам туда не надо. Старые «Икарусы» – со складными дверями, новые – с поворотными. У самых новых – белые двери. У некоторых на фарах – синие светофильтры от междугородних машин. Длинные, под четыре фары. Один из желтодверных – четырёхглазый, с зелёными светофильтрами. А самый украшенный – белодверный, с короткими красными светофильтрами под две фары, и с накладными дисками колёс. На задней площадке обычно лежит запасное колесо – на техничку надежды немного. У других запасное колесо на поворотной площадке, прислонено к поручням.
Троллейбус тоже идёт в центр, но он останавливается у Вечного огня. А вот до трамвая надо добираться – либо по дамбе через Карасун в Пашковку, где проходит пятёрка, либо в другую сторону, к железной дороге, мимо школ, мимо новостроек, мимо поликлиники и подстанции «скорой помощи», мимо торгового комплекса. Там конечная четвёрки, у перекрёстка Уральской и Тюляева. Квадратные кировские вагоны со сдвижными дверями, тесные «Татры» со складными, и доходят они до университета, и до парка 40-летия Октября, и до ТЭЦ, где городской пляж. Там можно взять напрокат лодку, или водный велосипед, а речной трамвайчик «Арго» выполняет короткие рейсы по старице Кубани. С моста заядлые рыбаки спускают лески, и у меня один раз чуть не получилось зацепить их водным велосипедом. С отцом крутим педали, а с матерью и тётей купаемся недалеко от водосбросов ТЭЦ. С бабушкой и дедушкой обыкновенно катаемся на «Арго».
С тех пор всё изменилось. Помните ли?
И до чего же не люблю диалоги! На любой вопрос, на любое высказывание, мне нужно очень долго обдумывать ответ. До некоторых отгадок пришлось додумываться больше десяти лет. И теперь, только перед лицом смерти, знаю точные ответы. Но кому они нужны теперь, кроме меня?..
Ночь. Старый фонарь светит лиловым светом, вытянутая округлая ртутная колба пока живёт. Потом будет мигать, пытаясь достичь былой яркости. Потом будет чуть гореть, обозначая ещё теплящуюся жизнь, но уже ничего не освещая. И её заменят на жёлтую натриевую, как на соседнем столбе. У другого корпуса – отражатели фонарей длинные, под люминесцентные лампы. Те тоже светят лиловым, но без зеленоватого оттенка. А на дороге – ярко-белые светодиоды. Фонари… Есть в них своя магия. Одно время могли и обычные домашние лампочки вкручивать. Не очень ярко, но лучше, чем ничего. И прожектора в парках, что светят вдоль дорожек. Ничего этого больше нет, останется только на старых фотографиях. Да в умерших городах, вроде Припяти, где время остановилось. Но нет, и там оно берёт своё. Что же есть память? Что расскажем мы сыновьям и внукам об отцах и дедах? Не напутаем ли при пересказе историй, пришедших из глубины веков, и не напутали ли до нас? У кого спросить?.. Да и поймём ли ответ, если он вдруг прозвучит? И поймут ли наш вопрос?
